* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

Было  это  или  не было,  теперь уж  точно сказать нельзя,  потому  что
случай, с которого началась (и  тянется почти до  наших  дней) вся  история,
произошел в деревне Красное так давно, что и очевидцев с тех пор почти
не осталось. Те, что остались, рассказывают  по-разному, а некоторые и вовсе
не  помнят. Да,  по правде  сказать, и не  такой это случай чтоб  держать  его 
в памяти столько  времени. Что касается меня, то я собрал в  кучу  все, что слышал по
данному  поводу  и  прибавил кое-что  от себя, прибавил,  может  быть,  даже
больше, чем слышал.  В  конце  концов,  история эта показалась мне настолько
занятной,  что  я решил  изложить ее  в  письменном  виде,  а если  вам  она
покажется неинтересной, скучной
     или даже глупой, так плюньте и считайте, что я ничего не рассказывал.
     Произошло это вроде бы перед самой войной  , не то в конце мая, не то в
начале июня 1941 года , в этих, примерно, пределах.
     Стоял обыкновенный,  жаркий, как бывает в  это  время  года,  день. Все
колхозники были заняты на полевых работах, а Нюра Беляшова,  которая служила
на почте, прямого отношения к колхозу не имела  и была  в тот день выходная,
копалась на своем огороде окучивала картошку.
     Было так  жарко, что, пройдя три ряда из конца  в  конец  огорода, Нюра
совсем  уморилась.  Платье  на спине и  под  мышками  взмокло  и,  подсыхая,
становилось белым и жестким от соли. Пот затекал в глаза. Нюра остановилась,
чтобы  поправить выбившиеся  из-под  косынки волосы и  посмотреть на  солнце
скоро ли там обед.
     Солнце она  не  увидела. Большая железная птица  с перекошенным клювом,
заслонив собой солнце и вообще все небо, небо, падала прямо на Нюру.
     --  Ай!--  в  ужасе  вскрикнула Нюра и, закрыв  лицо  руками,  замертво
повалилась в борозду.
     Кабан Борька,  рывший землю  возле  крыльца,  отскочил в  сторону,  но,
увидев, что ему ничего не угрожает, вернулся
     на прежнее место.
     Прошло  сколько-то  времени.  Нюра  очнулась. Солнце  жгло спину. Пахло
сухой  землей и навозом. Где-то  чирикали воробьи и  кудахтали  куры.  Жизнь
продолжалась. Нюра открыла глаза и увидела под собой комковатую землю.
     " Что  же я лежу?" --  подумала она недоуменно и  тут же вспомнила  про
железную птицу.
     Нюра была  девушка грамотная.  Она иногда читала  "Блокнот  агитатора",
который  регулярно выписывал  парторг  Килин.  В  "Блокноте"  недвусмысленно
говорилось,  что всяческие  суеверия  достались нам в наследство  от темного
прошлого  и их надо решительно искоренять.  Эта  мысль казалась  Нюре вполне
справедливой. Нюра  повернула  голову вправо и увидела свое крыльцо и кабана
Борьку,   который   по-прежнему   рыл   землю.  В  этом   не   было   ничего
сверхъестественного.  Борька  всегда  рыл  землю,  если  находил  для  этого
подходящее  место.  А  если  находил неподходящее,  тоже рыл. Нюра повернула
голову дальше и увидела чистое голубое небо и желтое слепящее солнце.
     Осмелев,  Нюра  повернула голову влево и снова упала  ничком.  Страшная
птица существовала реально. Она  стояла недалеко от Нюриного огорода, широко
растопырив большие
     зеленые крылья.
     "Сгинь!"  --  мысленно приказала  Нюра  и хотела осенить себя  крестным
знамением, но  креститься, лежа на животе,  было неудобно, а подниматься она
боялась.
     И вдруг ее словно  током  пронзило: "Так это же  аэроплан!"  И  в самом
деле. За железную птицу Нюра приняла
     обыкновенный   самолет  "У-2",  а   перекошенным  клювом  показался  ей
неподвижно застывший воздушный винт.
     Едва перевалив через Нюрину крышу, самолет опустился, пробежал по траве
и остановился возле Федьки Решетова, чуть не сбив его правым крылом. Федька,
рыжий мордатый
     верзила, известный больше под прозвищем Плечевой, косил
     здесь траву.
     Летчик,  увидев  Плечевого, расстегнул  ремни,  высунулся  из кабины  и
крикнул:
     -- Эй, мужик, это что за деревня?
     Плечевой  нисколько  не  удивился,  не  испугался  и,  приблизившись  к
самолету,  охотно  объяснил,   что  деревня  называется  Красное,  а  сперва
называлась Грязное,  а еще в их  колхоз  входят Клюквино и Ново-Клюквино, но
они  на  той стороне  реки,  а Старо-Клюквино,  хотя и на этой,  относится к
другому  колхозу. Здешний  колхоз  называется  "Красный колос",  а тот имени
Ворошилова. В "Ворошилове" за два
     последние  года  сменилось   три   председателя:   одного  посадили  за
воровство,  другого -- за растление малолетних,  а третий, которого прислали
для укрепления, сперва  немного поукреплял, а  потом как запил, так и пил до
тех пор,  пока не пропил  личные вещи и колхозную кассу,  и допился до того,
что в припадке белой горячки повесился у себя в кабинете, оставив записку, в
которой было  только слово "эх" с  тремя восклицательными знаками. А что это
"Эх!!!"  могло  значить,  так  никто  и  не  понял.  Что  касается  здешнего
председателя, то он хотя тоже пьет без всякого удержу, однако на  что-то еще
надеется.
     Плечевой хотел  сообщить летчику еще  ряд сведений  из жизни  окрестных
селений, но тут набежал народ.
     Первыми подоспели, как водится, пацаны. За ними спешили бабы, которые с
детишками,  которые  беременные,   а  многие  и  с  детишками  и  беременные
одновременно.  Были  и такие,  у которых  один  ребятенок за  подол цепится,
другой за руку, вторая  рука держит грудного, а еще один в животе поспевает.
К  слову сказать, в Красном  (да только ли  в Красном?) бабы рожали охотно и
много, и всегда были либо беременные,
     либо только что после родов, а иногда и вроде только что
     после родов, а уже и опять беременные.
     За бабами  шкандыбали  старики  и старухи, а с дальних  полей, побросав
работу,  бежали  и остальные колхозники с  косами,  граблями и тяпками,  что
придавало этому зрелищу сходство с картиной "Восстание крестьян", висевшей в
     районном клубе.
     Нюра, которая все еще лежала  у себя в  огороде, снова открыла глаза  и
приподнялась на локте.
     " Господи,--  сверкнула в мозгу ее тревожная  мысль,--  я здесь лежу, а
люди давно уж глядят".
     Спохватившись на свои,  еще не окрепшие  от  испуга  ноги, она проворно
пролезла между жердями в заборе и кинулась
     к постепенно густевшей толпе. Сзади стояли бабы. Нюра,
     расталкивая их локтями, стонала:
     -- Ой, бабы, пустите!
     И  бабы расступались, потому что по  голосу Нюры понимали,  что ей край
надо пробиться вперед.
     Потом пошел слой мужиков. Нюра растолкала и их, говоря:
     -- Ой, мужики, пустите!
     И, наконец, очутилась в  первом ряду. Она увидела совсем близко самолет
с  широкой  масляной  полосой  аж  по всему фюзеляжу  и летчика в коричневой
кожаной  куртке,  который,  прислонившись  к  крылу,  растерянно  глядел  на
подступавший народ и вертел на пальце потертый шлем с дымчатыми очками.
     Рядом  с  Нюрой  стоял Плечевой.  Он  посмотрел  на  нее  сверху  вниз,
засмеялся и сказал ласково:
     --  Ты гляди, Нюрка, живая. А я  думал,  тебе  уже все. Я ведь аэроплан
первый  заметил,  да!  Я  тут  у  бугра сено косил, когда  гляжу: летит. И в
аккурат, Нюрка, на твою крышу, на трубу  прямо,  да. Ну, думаю, сейчас он ее
счешет.
     -- Брешешь ты все, --  сказал Николай  Курзов,  стоявший  от  Плечевого
справа.
     Плечевой  споткнулся на  полуслове,  посмотрел  на Николая тоже  сверху
вниз, поскольку был выше на целую голову, и, подумав, сказал:
     -- Брешет  собака.  А я  говорю.  А  ты  свою  варежку  закрой да  и не
раскрывай,  пока я тебе  не  дам разрешения.  Понял? Не то я  тебе  на  язык
наступлю.
     После этого  он  поглядел  на  народ,  подмигнул  летчику и,  оставшись
доволен произведенным впечатлением, продолжал
     дальше:
     -- Эроплан,  Нюрка,  от  твоей  трубы прошел  вот на вершок  максима. А
минима и того менее. А если б он твою трубу
     зачепил, так мы бы тебя завтра уже обмывали, да. Я бы не
     пошел, а Колька Курзов пошел бы. Он до женского тела
     любопытный. Его прошлый год в Долгове в милиции три дня
     продержали за то, что он в женскую баню залез и под лавкой сидел, да.
     Все засмеялись, хотя знали, что это неправда, что Плечевой это придумал
сейчас. А когда перестали смеяться, Степан Луков спросил:
     -- Плечевой, а  Плечевой,  а  ты когда  увидал,  что  эроплан за  трубу
зачепится, испужался, ай нет?
     Плечевой презрительно  сморщился, хотел  сплюнуть,  да  некуда было  --
всюду народ. Он проглотил слюну и сказал:
     -- А чего мне  пужаться? Эроплан не мой, и труба не моя. Кабы моя была,
может, спужался б.
     В  это  время один  из  мальчишек,  крутившихся тут  же  под  ногами  у
взрослых, изловчился и шарахнул по крылу палкой,
     от чего крыло загудело, как барабан.
     -- Ты что  делаешь?-- заорал  на  мальчишку летчик. Мальчишка испуганно
юркнул в толпу, но потом снова вы-
     лез. Палку, однако, выбросил.
     Плечевой, послушав какой звук издало крыло, покачал головой и спросил у
летчика со скрытым ехидством:
     -- Свиной кожей обтянуто?
     Летчик ответил:
     -- Перкалью.
     -- А чего это?
     -- Такая вещь,-- объяснил летчик.-- Материя.
     -- Чудно,-- сказал Плечевой.-- А я думал он весь из железа.
     -- Кабы  из  железа,--  влез опять  Курзов,--  его бы мотор в высоту не
поднял.
     --  В высоту поднимает не мотор,  а  подъемная сила,-- сказал известный
своей ученостью кладовщик Гладышев.
     За  образованность  Гладышева  все уважали,  однако в этих  его  словах
усомнились.
     Бабы этих разговоров не слушали, у них была своя тема. Они разглядывали
летчика в упор, не стесняясь его присутствия, словно  он  был неодушевленным
предметом, и вслух обсуждали достоинства его туалета.
     -- Кожанка, бабы,-- чистый хром,-- утверждала Тайка  Горшкова.-- Да еще
со складками. Для их, видать, хрома не жалеют. жалеют.
     Нинка Курзова возразила:
     -- Это не хром, а шевро.
     -- Ой,  не  могу!--  возмутилась Тайка.--  Какое  ж  шевро?  Шевро то с
пупырышками.
     -- И это с пупырышками.
     -- А где ж тут пупырышки?
     -- А ты пошшупай -- увидишь,-- сказала Нинка.
     Тайка с сомнением посмотрела на летчика и сказала:
     -- Я бы пошшупала, да он, наверно, щекотки боится.
     Летчик смутился  и покраснел, потому  что  не  знал,  как  на  это  все
реагировать.
     Его спас председатель Голубев, который подъехал к месту происшествия на
двуколке.
     Само  происшествие застало Голубева  в  тот момент,  когда он вместе  с
одноруким счетоводом Волковым проверял бабу Дуню на предмет самогоноварения.
Результаты  проверки были  налицо: председатель слезал  с двуколки с  особой
осторожно-
     стью, он долго нащупывал носком сапога железную скобу,
     подвешенную на проволоке вместо подножки.
     В последнее  время пил председатель  часто и  много,  не хуже того, что
повесился в Старо-Клюквине. Одни считали,
     что он пил, потому что пьяница, другие находили, что по
     семейным причинам. Семья у председателя была большая:
     жена , постоянно страдавшая почками, и шестеро детей,
     которые вечно ходили грязные, вечно дрались между собой
     и много ели.
     Все это  было бы  еще не так страшно, но  , как на грех, дела в колхозе
шли плохо. То есть не так, чтобы очень пло-
     хо, можно было бы даже сказать хорошо, но с каждым годом
     все хуже и хуже.
     Поначалу,  когда  от  каждой  избы  все  стаскивали  в одну  кучу,  оно
выглядело  внушительно,  и хозяйствовать  над этим  было  приятно,  а  потом
кое-кто  спохватился и пошел  тащить обратно,  хотя обратно-то  не давали. И
председатель себя чувствовал вроде той бабы, которую посадили на кучу барах-
     ла  сторожить.  Окружили  ее с  разных сторон, в разные стороны  тащат.
Одного  за руку схватит,  другой  в  это  время из-под  нее  еще  что-нибудь
высмыкнет, она к тому, этот убе-
     жал. Что ты будешь делать?
     Председатель тяжело переживал создавшееся положение, не понимая, что не
он один виноват в  этом. Он  все  время  ждал, что вот приедет  какая-нибудь
инспекция ичревизия, и  тогда он получит за все и сполна.  Но, пока что, все
обходилось.  Из  района  наезжали  иногда  разные   ревизоры,  инспектора  и
инструкторы, пили вместе с ним водку, закусывали салом и яйцами, подписывали
командировочные удостоверения и уезжали подобру-поздорову. Председатель даже
перестал  их бояться, но, будучи человеком от природы неглупым, понимал, что
вечно  так  продолжаться   не  может  и  что  нагрянет  когда-нибудь  Высшая
Наиответственнейшая Инспекция и и скажет свое последнее слово.
     Поэтому, узнав, что за околицей, возле дома Нюры Беляшовой, приземлился
самолет, Голубев  ничуть не удивился. Он  понял, что час расплаты  настал, и
приготовился встретить его мужественно и достойно.
     Счетоводу Волкову  он приказал собрать членов правления, а сам, пожевав
чаю,  чтобы хоть  чуть-чуть  убить запах, сел в двуколку  и  поехал к  месту
посадки самолета. Поехал
     навстречу своей судьбе.
     При его  появлении толпа  расступилась,  образовав между ним и летчиком
живой коридор. По этому коридору председа-
     председатель довольно твердой походкой прошел к летчику и
     издалека протянул ему руку.
     -- Голубев Иван Тимофеевич,  председатель колхоза,--  четко  назвал  он
себя, стараясь дышать на всякий случай в сторону.
     -- Лейтенант Мелешко,-- представился летчик.
     Председателя  несколько  смутило, что  представитель  Высшей  Инспекции
такой молодой и в таком скромном чине, но
     он виду не подал и сказал:
     -- Очень приятно. Чем могу служить?
     -- Да я и  сам не  знаю,-- сказал летчик.-- У меня маслопровод лопнул и
мотор заклинило. Пришлось вот сесть на вынужденную.
     -- По заданию?-- уточнил председатель.
     --  Какое задание?-- сказал летчик.-- Я  вам говорю --  на вынужденную.
Мотор заклинило.
     "Давай, давай  заливай  больше",-- подумал  про себя Иван Тимофеевич, а
вслух сказал:
     -- Если чего с мотором,  так это можно помочь. Степан,-- обратился он к
Лукову,  ты бы пошуровал, чего там такое.  Он у нас на тракторе работает, --
объяснил он летчику. Любую машину разберет и опять соберет.
     -- Ломать не строить, -- подтвердил Луков и, достав из бокового кармана
своей  промасленной куртки разводной  гаечный  ключ,  решительно двинулся  к
самолету.
     -- Э-э,  не надо,-- поспешно остановил его летчик.-- Это не  трактор, а
летательный аппарат.
     -- Разницы нет,-- все еще надеялся Луков.-- Что там гайки, что здесь. В
одну сторону крутишь закручиваешь, в другую сторону крутишь -- откручиваешь.
     -- Вам надо  было не  здесь садиться,-- сказал  председатель,-- а возле
Старо-Клюквина. Там и МТС, и МТМ
     враз бы все починили.
     --  Когда  садишься  на  вынужденную,--  терпеливо  объяснил  летчик,--
выбирать не приходится. Увидел поле не засеяно,
     прижался.
     -- Травопольной  системы придерживаемся,  потому и не засеяно,-- сказал
председатель, оправдываясь. Может, хо-
     тите осмотреть поля или проверить документацию? Прошу в
     контору.
     --  Да  зачем  мне   ваша  контора!--  рассердился  летчик,  видя,  что
председатель  к  чему-то  клонит,  а к  чему, непонятно.  Хотя подождите.  В
конторе телефон есть? Мне позвонить
     надо.
     -- Чего ж сразу звонить?-- обиделся Голубев.-- Вы бы сперва посмотрели,
что к чему, с народом бы поговорили.
     -- Послушайте,-- взмолился летчик,-- что вы  мне голову морочите? Зачем
мне говорить с народом? Мне с начальством поговорить надо.
     " Во какой разговор пошел,-- отметил про  себя Голубев. --на "Вы" и без
матюгов. И с народом говорить не хочет, а прямо с начальством".
     --  Дело ваше,--  сказал  он обреченно.--  Только  я думаю,  с  народом
поговорить никогда не мешает. Народ, он все видит
     и все знает. Кто сюда презжал, и кто чего говорил, и кто
     кулаком стучал по столу. А чего там говорить! Он махнул
     рукой и пригласил к себе в двуколку. Садитесь, отвезу.
     Звоните сколько хотите.
     Колхозники снова  расступились.  Голубев услужливо  подсадил  летчика в
двуколку, потом взгромоздился  сам. При этом рессора с его стороны до отказа
прогнулась.

      2

     Дежурный  по части  капитан Завгородний в  расстегнутой  гимнастерке  и
давно не  чищеных, покрывшихся толстым слоем пыли сапогах, изнывая от  жары,
сидел на крыльце штаба и  наблюдал  за тем, что происходило  перед  входом в
казарму,
     где размещалась комендантская рота.
     А происходило там вот  что.  Красноармеец последнего года  службы  Иван
Чонкин,  маленький,  кривоногий,  в  сбившейся  под  ремнем  гимнастерке,  в
пилотке,  надвинутой  на большие красные уши, и в сползающих обмотках, стоял
навытяжку  перед  старшиной  роты   Песковым  и  испуганно  глядел  на  него
воспаленными от солнца глазами.
     Старшина, упитанный розовощекий блондин, сидел, развалясь, на скамеечке
из некрашеных досок и, положив ногу на ногу, покуривал папироску.
     -- Ложись!-- негромко, словно бы  нехотя скомандовал старшина, и Чонкин
послушно рухнул на землю.
     -- Отставить!-- Чонкин вскочил на ноги.-- Ложись! Отставить! Ложись! --
Товарищ капитан!--  крикнул старшина Завгороднему.--  Вы не скажете, сколько
там на ваших золотых?
     Капитан посмотрел на  свои большие часы Кировского  завода (не золотые,
конечно,--старшина пошутил) и лениво ответил -- Половина одиннадцатого.
     --  Такая рань,-- посетовал старшина,-- а  жара уже хоть  помирай.-- Он
повернулся к Чонкину. Отставить! Ложись! Отставить!
     На крыльцо вышел дневальный Алимов.
     -- Товарищ старшина,-- закричал он,-- вас к телефону!
     -- Кто?-- спросил старшина, недовольно оглядываясь.
     -- Не знаю, товариш старшина. Голос такой хриплый, будто простуженный.
     -- Спроси, кто.
     Дневальный скрылся в дверях, старшина повернулся к Чонкину.
     -- Ложись! Отставить! Ложись!
     Дневальный  вернулся,  подошел  к  скамейке  и,  с  участием  глядя  на
распластанного в пыли Чонкина, доложил:
     -- Товарищ старшина, из бани звонят. Спрашивают: мыло
     сами будете получать или пришлете кого?
     -- Ты же видишь, я занят,-- сдерживаясь, сказал старшина.
     --  Скажи Трофимычу -- пусть  получит.  И  снова к Чонкину:- Отставить!
Ложись! Отставить! Ложись! Отставить!
     -- Слышь, старшина,-- полюбопытствовал Завгородний.-- А за что ты его?
     -- Да  он, товариш  капитан,  разгильдяй,-- охотно объяснил  старшина и
снова положил Чонкина. Ложись! Службу уже
     кончает, а приветствовать не научился. Отставить! Вместо
     того,  чтоб  как  положено честь отдавать, пальцы  растопыренные к  уху
приставит  и идет не строевым  шагом, а как на прогулочке.  Ложись! Старшина
достал  из кармана платок и  вытер вспотевшую  шею. Устанешь с ними, товариш
капитан. Возишься, воспитываешь, нервы тратишь, а толку чуть. Отставить!
     -- А ты его  мимо столба погоняй,-- предложил  капитан.-- Пусть пройдет
десять раз строевым шагом туда и обратно и поприветствует.
     --  Это  можно,--  сказал  старшина  и  заплевал  папироску.--  Это  Вы
правильно, товарищ капитан, говорите. Чонкин, ты слышал, что сказал капитан?
     Чонкин стоял перед ним, тяжело дыша, и ничего не отвечал.
     --  А  вид  какой!  Весь  в  пыли,  лицо  грязное,   не  боец,  а  одно
недоразумение.  Десять раз туда и сюда, равнение на столб, шагом... старшина
выдержал паузу,-- марш!
     -- Вот так,--  оживился капитан.-- Старшина, прикажи: пусть носок тянет
получше, сорок сантиметров от земли. Эх, разгильдяй!
     А старшина, ободренный поддержкой капитана, командовал:
     --  Выше  ногу.  Руку  согнуть в  локте,  пальцы к виску. Я  тебя научу
приветствовать командиров. Кругом... марш!
     В это время в коридоре штаба зазвонил телефон. Завгородний покосился на
него, но не встал, уходить не хотелось.
     Он закричал:
     -- Старшина, ты  посмотри,  у него  обмотка  размоталась. Он  же сейчас
запутается и упадет.  Прямо со смеху умрешь. И зачем  только такое  чучело в
армию берут, а, старшина?
     А  телефон в коридоре  звонил все  настойчивей  и  громче.  Завгородний
неохотно поднялся и вошел в штаб.
     -- Слушаю, капитан Завгородний,-- вяло сказал он в трубку.
     Расстояние  между  деревней   Красное  и  местом   расположения   части
составляло километров  сто двадцать, а может быть,  больше,  слышимость была
отвратительная, голос лейтенанта  Мелешко забивали какой-то треск, музыка, и
капитан Завгородний  с  трудом понял,  в чем дело. Сначала он даже не придал
сообщению  лейтенанта   должного  значения   и  вознамерился   вернуться   к
прерванному зрелищу,  но по дороге  от телефона к дверям до него дошел смысл
того, что он только что услыхал. И, осознав случившееся, он застегнул  ворот
гимнастерки, отер сапог о сапог и пошел докладывать начальнику штаба.
     Постучав  кулаком  в  дверь (начальник штаба  был несколько  глуховат),
Завгородний,  не  дожидаясь  ответа,  приоткрыл  ее   и,  переступив  порог,
закричал:
     -- Разрешите войти, товарищ майор?
     -- Не  разрешаю,--  тихо сказал  майор,  не  поднимая  головы от  своих
бумажек.
     Но Завгородний не обратил на его слова никакого внимания, он  не помнил
случая, чтобы начальник штаба кому-либо
     что-либо разрешил.
     -- Разрешите доложить, товарищ майор?
     -- Не разрешаю.-- Майор поднял голову  от  бумаг.-- Что у вас  за  вид,
кпитан? Не бриты, пуговицы и сапоги не начищены.
     -- Пошел ты...--  вполголоса сказал капитан и весело посмотрел майору в
глаза.
     По губам капитана начштаба понял примерный смысл сказанного, но не  был
уверен  в этом, поскольку вообще не мог  себе  представить, чтобы младший по
званию дерзил  старшему. Поэтому  он сделал  вид, что не понял  капитана,  и
продолжал
     свое:
     --  Если вам  не  на что купить крем в  военторге, я вам могу  подарить
баночку.
     -- Спасибо, товарищ майор,--  вежливо сказал  Завгородний.--  Разрешите
доложить: у лейтенанта Мелешко отказал мотор, и он сел на вынужденную.
     -- Куда сел?-- не понял начштаба.
     -- На землю.
     --  Перестаньте  острить.  Я  вас  спрашиваю,  где  именно  приземлился
Малешко.
     -- Возле деревни Красное.
     -- Что же делать?-- Он растерянно посмотрел на Завгороднего.
     Тот пожал плечами.
     -- Вы начальник, вам виднее. По-моему, надо доложить командиру полка.
     Начальник штаба и раньше не отличался большой смелостью по  отношению к
вышестоящим командирам, но теперь, по причине глухоты, боялся их еще больше,
помня, что его в любое время могут уволить в запас.
     -- Командир сейчас занят,-- сказал он,-- руководит полетами.
     --   Вынужденная    посадка   --    летное   происшествие,--   напомнил
Завгородний.-- Командир должен знать.
     -- Значит, вы думаете, удобно отрывать командира для этого дела?
     Завгородний промолчал.
     -- А  может,  Мелешко  сам  как-нибудь  справится  с этим?  Завгородний
посмотрел на него с сочувствием. Начштаба
     перевелся сюда из пехоты и мало понимал в летном деле.
     --  Разрешите   отлучиться  из  части,  товариш  майор.  Я  сам  доложу
командиру.
     -- Вот и правильно,-- обрадовался майор.-- Вы сами идите и доложите ему
от своего имени. Вы дежурный по части и имеете право. Постойте, Завгородний.
Как же вы уйдете? А вдруг в части что-нибудь случится.
     Но Завгородний  уже не слышал его,  он вышел и  плотно  закрыл за собой
дверь.
     Примерно через час он вернулся в штаб с командиром пол-
     ка подполковником Опаликовым и с инженером полка Кудлаем.
     В  штабе к  тому  времени оказался еще подполковник  Пахомов,  командир
батальона аэродромного обслуживания. Он выяснял
     с начальником  штаба какие-то свои дела и при появлении Опаликова хотел
уйти,  но тот его задержал. Стали обсуждать, что делать. Кудлай сказал,  что
на складе запасных моторов нет, а из дивизии раньше, чем через неделю ничего
не получишь. Завгородний предложил отстыковать крылья,
     погрузить  самолет  на  автомобиль  и  привезти  сюда. Начальник  штаба
предложил  тащить  самолет  на  буксире,  чем  вызвал презрительную  ухмылку
Завгороднего.  Подполковник  Пахомов  молчал   и   что-то  отмечал  в  своем
блокнотике, проявляя усердие в службе.
     Опаликов  слушал  говоривших насмешливо. Потом встал, прошел из угла  в
угол.
     -- Заслушав и обсудив всю ту хреновину, которую каждый из вас нес здесь
в меру своих  способностей, я  пришел к  выводу,  что самолет мы  оставим на
месте  до прибытия мотора.  Если  тащить  его  сто  двадцать  километров  на
автомобиле,  то от него останутся только  дрова.  А пока там надо  поставить
караул,  хотя  бы от пацанов, чтобы  не растащили приборную  доску. Это тебя
касается. Он махнул рукой в сторону Пахомова.
     Подполковник Пахомов положил блокнот на подоконник и встал.
     -- Извините, ничего не получится,-- робко сказал он.
     Хотя он был чином  равен  Опаликову, возрастом старше и непосредственно
ему  не подчинялся, Пахомов чувствовал превосходство  Опаликова  над  собой,
знал,  что тот ближе к начальству, раньше  его станет полковником, и поэтому
обращался к нему на "Вы".
     -- Это почему еще не получится?-- нетерпеливо спросил Опаликов.
     Он не любил никаких возражений.
     -- Вся комендантская рота вторую неделю в  карауле,  и сменить некем.--
Пахомов взял блокнот и заглянул в него.
     Семь человек  в лазарете, двенадцать на лесозаготовках, один в отпуске.
Все.
     -- Ну хоть одного можно найти?  Хоть  завалящего какогонибудь. Пусть он
там поспит возле машины, лишь бы было с кого спросить.
     -- Ни  одного, товариш подполковник,--  при этом  Пахомов сделал  такое
жалкое лицо, что не поверить ему было никак
     невозможно.
     --  Да,  дело  плохо,-- задумался  Опаликов и  тут  же вскрикнул:- Ура!
Нашел! Послушай-ка, пошли-ка ты этого..... как его... боец у тебя есть такой
зачуханный, на лошади ездит.
     -- Чонкин, что ли?-- не поверил Пахомов.
     -- Конечно, Чонкин. До чего  же  я  все-таки умный  человек,-- удивился
Опаликов и хлопнул себя по лбу ладонью.
     -- Так он же...-- попробовал возразить Пахомов.
     -- Что он?
     -- На кухню дрова некому будет возить.
     -- Незаменимых людей у нас нет,-- сказал командир полка. Этот тезис был
апробирован. Подполковник Пахомов непосмел ничего возразить.

      2

   Дежурный по части капитан Завгородний в расстегнутой гимнастерке  и давно
не  чищеных, покрывшихся толстым слоем пыли сапогах, изнывая от жары,
сидел на крыльце штаба и  наблюдал  за тем, что происходило перед входом в
казарму, где размещалась комендантская рота.
    А происходило там вот что.  Красноармеец последнего года службы Иван
Чонкин, маленький, кривоногий, в сбившейся под ремнем гимнастерке, в
пилотке, надвинутой на большие красные уши, и в сползающих обмотках, стоял
навытяжку перед старшиной роты Песковым и испуганно глядел на него
воспаленными от солнца глазами.
    Старшина, упитанный розовощекий блондин, сидел, развалясь, на скамеечке
из некрашеных досок и, положив ногу на ногу, покуривал папироску.
     "Ложись!" - негромко, словно бы нехотя скомандовал старшина, и Чонкин
послушно рухнул на землю.
    "Отставить!" - Чонкин вскочил на ноги. - "Ложись! Отставить! Ложись!"
"Товарищ капитан!" - крикнул старшина Завгороднему. - "Вы не скажете, сколько
там на ваших золотых?"
    Капитан посмотрел на свои большие часы Кировского завода (не золотые,
конечно, старшина пошутил) и лениво ответил: "Половина одиннадцатого."
    "Такая рань," - посетовал старшина, - "а жара уже хоть помирай." - Он
повернулся к Чонкину: "Отставить! Ложись! Отставить!"
    На крыльцо вышел дневальный Алимов.
    "Товарищ старшина," - закричал он, - "вас к телефону!"
    "Кто?" - спросил старшина, недовольно оглядываясь.
    "Не знаю, товариш старшина. Голос такой хриплый, будто простуженный."
    "Спроси, кто."
     Дневальный скрылся в дверях, старшина повернулся к Чонкину:
     "Ложись! Отставить! Ложись!"
     Дневальный вернулся, подошел к скамейке и, с участием глядя на
распластанного в пыли Чонкина, доложил: "Товарищ старшина, из бани звонят.
Спрашивают: мыло сами будете получать или пришлете кого?"
    "Ты же видишь, я занят," - сдерживаясь, сказал старшина.
    "Скажи Трофимычу, пусть получит. И  нова к Чонкину: "Отставить!
Ложись! Отставить! Ложись! Отставить!"
    "Слышь, старшина," - полюбопытствовал Завгородний, - "А за что ты его?"
    "Да он, товариш капитан, разгильдяй,-- охотно объяснил  старшина и
снова положил Чонкина: - Ложись! Службу уж кончает, а приветствовать не научился.
- Отставить! Вместо того, чтоб как положено честь отдавать, пальцы растопыренные
к уху приставит и идет не строевым  шагом, а как на прогулочке. Ложись!"
Старшина достал  из кармана платок и вытер вспотевшую шею. "Устанешь с ними,
товариш капитан. Возишься, воспитываешь, нервы тратишь, а толку чуть. Отставить!"
   "А ты его мимо столба погоняй," - предложил  капитан. - "Пусть пройдет
десять раз строевым шагом туда и обратно и поприветствует."
    "Это  можно," -  сказал старшина и заплевал папироску. - "Это  Вы правильно,
товарищ капитан, говорите. Чонкин, ты слышал, что сказал капитан?"
Чонкин стоял перед ним, тяжело дыша, и ничего не отвечал.
    "А вид какой! Весь в пыли, лицо грязное, не боец, а одно недоразумение. 
Десять раз туда и сюда, равнение на столб, шагом..." - старшина
выдержал паузу, - "марш!"
    "Вот так," - оживился капитан. - "Старшина, прикажи: пусть носок тянет
получше, сорок сантиметров от земли. Эх, разгильдяй!"
    А старшина, ободренный поддержкой капитана, командовал:
    "Выше  ногу. Руку согнуть в локте, пальцы к виску. Я тебя научу
приветствовать командиров. Кругом... марш!"
    В это время в коридоре штаба зазвонил телефон. Завгородний покосился на
него, но не встал, уходить не хотелось. Он закричал: "Старшина, ты  посмотри, 
у него  обмотка  размоталась. Он же сейчас запутается и упадет.  Прямо со смеху
умрешь. И зачем  только такое  чучело в армию берут, а, старшина?"

      4

     Летом, в хорошую погоду, политзанятия  проходили обычно не в помещении,
а  на опушке  небольшой рощицы, в  стороне  от городка.  Чонкин, как  всегда
опоздал, но на этот раз не по  своей вине.  Сперва его  воспитывал старшина,
потом повар Шурка в самый последний  момент  послал его на склад за  крупой.
Кладовщика  на  складе  не  оказалось,  пришлось  бегать  по  всему  городку
разыскивать. Когда Чонкин приехал  наконец на  лошади в рощу, все были уже в
сборе.  При появлении Чонкина  руководитель занятий  старший политрук  Ярцев
весьма тонко съязвил в том духе, что, мол, раз Чонкин явился, значит, теперь
все в порядке можно и начинать.
     Бойцы  расположились  на  небольшой  лужайке вокруг  широкого  пня,  на
котором сидел старший политрук Ярцев.
     Чонкин разнуздал лошадь  и  привязал ее неподалеку к дереву, чтобы  она
могла  щипать  траву, а  сам  себе выбрал место впереди  бойцов, подальше от
руководителя занятий. Он  сел,  поджав под себя ноги, и  только после  этого
огляделся.  И тут же понял, что место выбрал самое  неудачное. Рядом с  ним,
глядя  на  него  насмешливыми  голубыми  глазами, сидел  его  заклятый  враг
Самушкин. Этот Самушкин  никогда не упускал случая,  чтобы устроить  Чонкину
какую-нибудь пакость: в столовой смешивал сахар с солью,  в казарме ночью (в
тех  редких  случаях,  когда  Чонкину все же приходилось там спать) связывал
вместе брюки и гимнастерку, и Чонкин из-за этого опаздывал на построение.
     А однажды Самушкин устроил Чонкину "велосипед" --  вложил спящему между
ног клочки  бумаги и поджег. За  это он получил два  наряда  вне  очереди, а
Чонкин трое суток хромал.
     Увидев  Самушкина,  Чонкин  понял, что  лучше  бы  он сел в муравейник,
потому что по игривому настроению Самушкина
     сразу понял, что добра от него ждать нечего.
     Проходили тему "Моральный облик бойца Красной Армии". Старший  политрук
Ярцев  достал из лежавшего на коленях  большого  желтого  портфеля конспект,
полистал его, вкратце напомнил бойцам то, что проходили на прошлых занятиях,
и спросил:
     -- Кто желает  выступить? Чонкин?--  удивился он,  заметив,  что Чонкин
дернул рукой.
     Чонкин встал, оправил под  ремнем гимнастерку и, переминаясь с ноги  на
ногу,  уставился  Ярцеву  прямо  в  глаза. Так  они  смотрели друг  на друга
довольно долго.
     -- Ну что же вы не отвечаете?-- не выдержал Ярцев.
     --  Не  готов,  товарищ старший  политрук,--  нерешительно  пробормотал
Чонкин, опуская глаза.
     -- Зачем же вы тогда поднимали руку?
     --  Я  не поднимал,  товарищ старший  политрук,  я  жука  доставал. Мне
Самушкин бросил за шею жука.
     --  Жука?--  зловещим голосом  переспросил  Ярцев.--  Вы  что,  товарищ
Чонкин, пришли сюда заниматься или жуков ловить?
     Чонкин молчал. Старший политрук встал и в волнении
     заходил по лужайке.
     -- Мы с  вами,-- начал он,  медленно  подбирая  слова,-- изучаем  очень
важную тему: "Моральный облик  бойца Красной Армии".  Вы, товарищ Чонкин, по
политподготовке  отстаете  от   большинства   других   бойцов,  которые   на
политзанятиях  внимательно  слушают  руководителя.  А  ведь   не  за  горами
инспекторская проверка. С чем  вы  к ней придете? Поэтому,  между  прочим, и
дисциплина у вас хромает. Прошлый раз,
     когда я был дежурным по части, вы не вышли на физзарядку.
     Вот  вам  конкретный  пример  того, как слабая политическая  подготовка
ведет к прямому нарушению воинской дисциплины.
     Садитесь, товарищ Чонкин. Кто желает выступить?
     Поднял руку командир отделения Балашов.
     -- Вот,-- сказал  Ярцев,--  почему-то  товарищ  Балашов  всегда  первым
поднимает руку. И  его  всегда  приятно  слушать.  Вы конспект  приготовили,
товарищ Балашов?
     -- Приготовил,-- скромно, но с достоинством сказал Бала шов.
     --  Я  знаю,  что  приготовили,--  сказал Ярцев,  глядя на  Балашова  с
нескрываемой любовью. Отвечайте.
     Старший политрук снова  сел на пень  и, чтобы показать  заранее,  какое
истинное наслаждение доставит ему четкий и правильный ответ Балашова, закрыл
глаза.
     Балашов  развернул  общую тетрадь в картонном переплете и начал  читать
громко, с выражением, не вставляя ни единого своего слова.
     Пока он читал, бойцы занимались, кто чем. Один,
     спрятавшись за спиной другого, увлекся "Мадам Бовари",
     другие -- играли в "морской бой", Чонкин предавался своим
     мыслям. Мысли у него были разные. Внимательно наблюдая
     жизнь, постигая ее законы, он понял, что летом обычно
     бывает тепло, а зимой -- холодно. "А вот если бы было
     наоборот, думал он,-- летом холодно, а зимою тепло, то
     тогда бы лето называлось зима, а зима называлась бы лето".
     Потом ему пришла в голову другая мысль, еще  более важная и интересная,
но  он тут  же забыл, какая именно,  и никак не  мог  вспомнить. И  мысль об
утерянной мысли  была мучительна.  В это время его  толкнули  в  бок. Чонкин
оглянулся  и увидел Самушкина, про которого совсем  забыл.  Самушкин поманил
его пальцем, показывая, чтобы Чонкин  наклонился,  он,  Самушкин, ему что-то
скажет.  Чонкин  заколебался.  Крикнуть  в  ухо, пожалуй, побоится,  старший
политрук здесь, а плюнутьможет.
     -- Чего тебе?-- шепотом спросил Чонкин.
     -- Да ты не бойся,-- прошептал Самушкин и  сам наклонился к чонкинскому
уху.-- Ты знаешь, что у Сталина было две жены?
     -- Да ну тебя,-- отмахнулся Чонкин.
     -- Верно тебе говорю. Две жены.
     -- Хватит болтать,-- сказал Чонкин.
     -- Не веришь -- спроси у старшего политрука.
     -- Да зачем мне это нужно?-- упрямился Чонкин.
     -- Спроси, будь  другом. Я спросил бы, но мне неудобно, я в прошлый раз
задавал много вопросов.
     По лицу Самушкина было видно, что ему  очень важно, чтобы Чонкин оказал
ему эту пустяковую, в сущности, услугу. Чонкин,  будучи человеком добрым, не
умеющим никому и ни в
     чем отказывать, сдался.
     Балашов  все  еще  читал  свой  конспект.  Старший  политрук его слушал
рассеянно, зная, что Балашов боец аккуратный, наверняка переписал в конспект
все слово в слово из учебника и никаких неожиданностей в его ответе  быть не
может. Но времени оставалось мало, надо было спросить других, и
     Ярцев прервал Балашова.
     -- Спасибо,  товарищ Балашов,--  сказал  он.-- У меня к вам еще вопрос:
почему наша армия считается народной?
     -- Потому, что она служит народу,-- ответил Балашов, не задумываясь.
     -- Правильно. А кому служат армии капиталистических
     стран?
     -- Кучке капиталистов.
     -- Правильно.-- Ярцев был очень доволен.-- Я с  удовольствием прослушал
ваш  ответ. Вы правильно  мыслите, делаете из  пройденного  материала верные
выводы. Я ставлю вам "отлично"  и буду просить командира батальона  объявить
вам благодарность с занесением в личное дело.
     -- Служу трудовому народу,-- тихо сказал Балашов.
     -- Садитесь, товарищ Балашов.-- И своими узкими проницательными глазами
старший  политрук  осмотрел  сидевших  перед ним  бойцов.  Кто хочет  дальше
развить мысль предыдущего оратора?
     Чонкин дернул рукой. Ярцев заметил.
     -- Товарищ  Чонкин, как  прикажете истолковать  ваш выразительный жест?
Может быть, вы опять боретесь с жуком?
     Чонкин встал.
     -- Вопрос, товарищ старший политрук.
     -- Пожалуйста.-- Политрук расплылся в широкой улыбке, всем своим  видом
показывая, что, конечно, Чонкин  может задать только очень простой вопрос и,
может быть, даже глупый, но  он,  Ярцев, обязан снижаться  до уровня каждого
бойца и разъяснять непонятное. И он ошибся. Вопрос, может быть, был  глупый,
но не такой простой.
     -- А правда,-- спросил Чонкин,-- что у товарища Сталина было две жены?
     Ярцев  вскочил на ноги с такой поспешностью, как будто в одно место ему
воткнули шило.
     -- Что?-- закричал он, трясясь от  ярости и  испуга.-- Вы что говорите?
Вы меня в это дело не  впутывайте. Он тут же спохватился, что  сказал что-то
не то, и остановился.
     Чонкин растерянно  хлопал глазами. Он никак не мог  понять, чем вызвана
такая ярость старшего политрука. Он попытался объяснить свое поведение.
     -- Я, товарищ старший  политрук, ничего,-- сказал он.-- Я только  хотел
спросить....мне говорили, что у товарища Сталина...
     --  Кто  вам говорил?-- закричал Ярцев не  своим голосом.-- Кто,  я вас
спрашиваю? С чужого голоса поете, Чонкин?
     Чонкин беспомощно  оглянулся  на  Самушкина, тот  спокойно перелистывал
"Краткий курс  истории  ВКП(б)",  словно все происходившее  не  имело к нему
никакого абсолютно отношения. Чонкин понял, что если сослаться на Самушкина,
тот откажется  не моргнув глазом.  И хотя Чонкин не  мог  взять  в толк, чем
именно вызван такой невероятный гнев старшего политрука, ему  было ясно, что
Самушкин опять  его подвел, может быть,  даже больше, чем  в  тот раз, когда
устроил "велосипед".
     А  старший  политрук, начав  кричать,  никак  не мог  остановиться,  он
крестил  Чонкина  почем   зря,   говоря,  что  вот,  мол,  к  чему  приводит
политическая незрелость и потеря бди-
     тельности, что такие, как Чонкин, очень ценная находка
     для наших врагов, которые только и ищут малейшую щель,
     куда, не гнушаясь никакими средствами, можно пролезть со
     своими происками, что такие, как Чонкин, позорят не только
     свое подразделение и свою часть, но и всю Красную Армию в
     целом.
     Трудно сказать,  чем бы кончился монолог Ярцева, если бы его не прервал
дневальный Алимов. Видно, Алимов бежал  от самого городка, потому что  долго
не  мог перевести дух, и, приложив руку к пилотке, тяжело дышал, молча глядя
на Ярцева. Его появление сбило Ярцева с мысли, и он спросил раздраженно:
     -- Что вам?
     -- Товарищ  старший  политрук,  разрешите  обратиться.-- Алимов кое-как
отдышался.
     -- Обращайтесь,-- устало сказал Ярцев, опускаясь на пень.
     -- Рядового Чонкина по приказанию командира вызывают в казарму.
     Этому обстоятельству были рады и Чонкин, и Ярцев.
     Отвязывая лошадь, Чонкин ругал себя, что черт его дернул за язык. Может
быть, первый раз за всю службу задал вопрос, и на тебе такая неприятность. И
он твердо  решил,  что теперь  никогда в жизни  не  будет  задавать  никаких
вопросов, а то еще влипнешь в такую историю, что и не выпутаешься.

      6

     Вот уж правда, жизнь человека полна неожиданностей. Если бы в этот день
все текло  по  намеченному  плану,  то Чонкин  после политзанятий должен был
привезти на кухню дрова, потом обед, потом -- сон, после сна -- баня. В бане
обещали выдать  новое обмундирование.  (Чонкин уже рассчитывал отложить  это
обмундированиеои   две   пары   новых   портянок   на   случай   предстоящей
демобилизации). После  бани  опять  на конюшню, на  склад  за продуктами для
ужина,   потом   вечером  на  открытой   площадке   концерт   художественной
самодеятельности.
     И  вдуг -- трах-бах --  вызвали  в  казарму, выдали  винтовку,  скатку,
вещмешок, усадили в самолет,  и  через каких-нибудь полтора часа Чонкин  был
уже черт-те где,пв какой-то деревне, о которой он до этого никогда не слыхал
и не подозревал, что она существует на свете.
     Его еще мутило от только что перенесенного первый раз в жизни полета, а
летчики  (тот,  который  его  сюда  привез,  и другой,  который  был  здесь)
зачехлили поломанный самолет,  привязали  его  к  земле, сели в исправный  и
улетели, как будто  их здесь  и не  было, а Чонкин остался  лицом к  лицу  с
самолетом  и  толпой,  окружавшей  его. Но  и толпа  постепенно рассосалась,
предоставив Чонкина самому себе.
     Оставшись один, он обошел вокруг  самолета,  подергал  элероны  и  руль
поворота, ударил ногой  по  колесу. И сплюнул.  Зачем его  охранять, от кого
охранять и сколько времени неизвестно. Подполковник Пахомов сказал -- может,
неделю, а может,  и  больше.  За  неделю  можно с тоски  подохнуть.  Раньше,
бывало,  хоть с лошадью поговоришь, и то дело. Он вообще любил разговаривать
с лошадью больше даже, чем с людьми, потому что человеку скажешь что-нибудь,
да  не  то, еще и неприятностей наберешь на свою  шею, а  лошадь, ей чего не
скажи, все принимает. Чонкин с ней  беседовал,  советовался, рассказывал про
свою  жизнь, про старшину, жаловался на Самушкина и  на повара Шурку, лошадь
понимала чего или не понимала, а махала хвостом, кивала головой реагировала.
А с этим драндулетом разве  поговоришь? Он же неодушевленный. Чонкин еще раз
сплюнул и прошел от носа к хвосту и от хвоста опять к носу. Огляделся.
     Здешняя природа не нравилась ему совершенно. В трех
     сотнях шагов от него сквозь кусты ивняка блестела речка
     со странным названием Тепа. Чонкин не знал, что она так
     называется, но все равно было противно. Чахлый лесок,
     который тянулся ниже по течению Тепы, Чонкину не нравился
     еще больше, а уж  обо всем остальном  пространстве и  говорить  нечего.
Земля была голая,  бугристая  и  с  камнями, деревня бедная.  Два дома обиты
тесом  ,  остальные  --  из потемневших  бревен, наполовину вросшие в землю,
крытые какой дранью, какой соломой.
     Пусто в  деревне.  Сколько  ни смотри,  не  увидишь человека  живого. И
ничего  удивительного  в  этом  нет все  на  работе. А кто  не на работе, те
прячутся от жарищи по избам. Только пегий теленок, видно, отбился  от стада,
лежит посреди дороги, высунув язык от жары.
     Какой-то  человек  проехал на  велосипеде  по  берегу  речки  граблями,
привязанными за спиной.
     -- Эг-ге-эй!-- прокричал ему Чонкин, но тот не остановился остановился,
не обернулся, видать, не слыхал.
     Иван пристроил вещмешок на крыле самолета, развязал посмотреть, что там
ему положили. В мешке лежали две
     буханки хлеба, банка мясных консервов, банка рыбных, банка
     концентратов, кусок колбасы, твердой, как дерево, и
     несколько кусочков сахара, завернутых в газету. На неделю,
     конечно, негусто. Знать бы заранее, спер бы что-нибудь в
     летной столовой, а теперь что ж...
     Прошел Чонкин опять вдоль самолета. Несколько шагов
     туда, несколько шагов обратно. Вообще, конечно, есть в его
     положении и приятное. Сейчас он не просто Чонкин, к
     которому можно запросто подойти, хлопнуть по плечу,
     сказать: "Эй ты, Чонкин ", или, например, плюнуть в ухо.
     Сейчас он часовой -- лицо неприкосновенное. И прежде чем плюнуть в ухо,
пожалуй, подумаешь. Чуть что: "Стой! Кто идет?", "Стой! Стрелять буду!" Дело
серьезное.
     Но если посмотреть на это дело с другой  стороны...  Чонкин остановился
и, прислонившись к крылу, задумался.
     Оставили его здесь одного на неделю без всякой  подмены. А дальше  что?
По  Уставу  часовому   запрещается  есть,   пить,  курить,  смеяться,  петь,
разговаривать, отправлять естест-
     венные  надобности.  Но  ведь  стоять-то неделю!  За неделю этот  Устав
хочешь не хочешь нарушишь! Придя к такой
     мысли,  он отошел к хвосту самолета и тут  же нарушил. Оглянулся вокруг
ничего.
     Запел песню:
     Скакал казак через долину,
     Через кавказские края...
     Это  была  единственная песня, которую  он знал  до конца.  Песня  была
простая.
     Каждые две строчки повторялись:
     Скакал он садиком зеленым,
     Кольцо блестело на руке...
     Скакал он садиком зеленым,
     Кольцо блестело на руке...
     Чонкин помолчал и прислушался. Опять ничего! Хоть пой,
     хоть тресни,  никому ты не нужен. Ему вдруг стало тоскливее прежнего, и
он ощутил  настоятельную  потребность  поговорить хоть  с кем-нибудь хоть  о
чем-нибудь.
     Оглядевшись,  он  увидел телегу,  которая пылила  по  дороге  в сторону
деревни. Чонкин приставил ладонь  козырьком, вгляделся: в телеге баб человек
десять, сидят, свесив ноги за борт,  а одна в красном платье, стоя, лошадьми
правит. Увидя это, Чонкин пришел в неописуемое волнение, которое становилось
тем больше,счем больше  приближалась телега. Когда она  совсем приблизилась,
Чонкин и вовсе засуетился, застегнул воротник и рванул к дороге.
     -- Эй, девки!-- закричал он.-- Давай сюда!
     Девки зашумели, засмеялись, а  та, которая правила лошадьми, прокричала
в ответ:
     -- Всем сразу или через одну?
     -- Вали кулем, потом разберем!-- махнул рукой Чонкин.
     Девки зашумели еще больше и замахали руками, вроде бы приглашая Чонкина
к себепв телегу, а та, что стояла, крикнула такое, что Чонкин даже оторопел.
     -- И-их, бабоньки-и!-- от избытка чувств взвизгнул он, но его уже никто
не мог слышать.  Въехав  в деревню,  телега  скрылась за поворотом, и только
белая пыль долго еще висела в нагретом воздухе.
     Все это подействовало на  Чонкина самым приятным  образом. Он оперся на
винтовку,  и вовсе не дозволенные Уставом мысли  насчет женского пола начали
овладевать им. Он  по-прежнему  все поглядывал вокруг себя, но теперь уже не
просто  так,  не  совсем  без  смысла,  теперь  он  искал  нечто  совершенно
определенное.с
     И нашел.
     В  ближайшем огороде он  увидел Нюру Беляшову,  которая  после дневного
отдыха   снова  вышла  окучивать   картошку.   Она  мерно  махала  тяпкой  и
поворачивалась к Чонкину разными  сторонами. Он пригляделся и по достоинству
оценил ее крупные формы.
     Чонкина  сразу к  ней потянуло, но он  посмотрел  на  самолет  и только
вздохнул.  И  снова  стал  ходить  вдоль  самолета.  Несколько  шагов  туда,
несколько шагов обратно. Но "туда"
     шагов, почему-то, получалось все больше, а обратно все
     меньше, и в конце концов он уткнулся грудью в забор из
     длинных кривых жердей. Это произошло для него самого
     настолько неожиданно, что, встретившись с вопросительным
     Нюриным  взглядом,  Чонкин  понял,  что  должен  объяснить как-то  свой
поступок, и объяснил его так.
     -- Попить  охота,-- сказал он и для убедительности ткнул себя пальцем в
живот.
     -- Это можно,-- сказала Нюра,-- только вода у меня теплая.
     -- Хоть какая,-- согласился Чонкин.
     Нюра положила  тяпку в  борозду,  пошла в  дом  и  тут же  вернулась  с
ковшиком  из черного железа. Вода, правда, была теплая, невкусная, она пахла
деревянной бочкой. Чонкин  отпил немного,  а остаток,  нагнувшись, выплеснул
себе на голову.
     --  И-эх,  хорошо!--  сказал  он с преувеличенной бодростью.--  Верно я
говорю?
     -- Ковшик на сучок повесьте,-- ответила Нюра, снова берясь за тяпку.
     Встреча с Чонкиным ее тоже взволновала, но  она  не подала виду и стала
работать, ожидая, что он уйдет.  А ему уходить  не хотелось. Он постоял еще,
помолчал и задал вопрос сразу по существу:
     -- Одна живете или с мужем?
     -- А вам зачем знать?-- спросила Нюра.
     -- Из интересу,-- ответил Чонкин.
     -- Одна или не одна, вас это не касается.
     Этот ответ удовлетворил Чонкина. Он  означал,  что Нюра живет  одна, но
девичья гордость не позволяет ей отвечать прямо на такие вопросы.
     -- Может, помогти?-- предложил Иван.
     -- Не надо,-- сказала Нюра,-- я уж сама.
     Но  Чонкин  уже  перекинул  через забор  винтовку  и  сам пролез  между
жердями.  Нюра сперва поотнекивалась для приличия, а  потом  отдала  Чонкину
свою  тяпку, а  себе  принесла  из хлева другую. Вдвоем  дело пошло веселее.
Чонкин работал легко и быстро, чувствовалось, что не
     первый раз занимается он этим делом. Нюра сперва пыта-
     лась за ним угнаться, но потом, поняв, что попытка эта
     несостоятельна, безнадежно отстала. Когда они остано-
     вились для перекура, она заметила ему с любопытством:
     -- Сами, видать, деревенские.
     -- Неужто заметно?-- удивился Чонкин.
     --  Как  не заметить,-- сказала  Нюра,  смущенно  потупясь.-- У нас тут
городские были, помогать  приезжали. Так иной  раз стыдно  смотреть. Тяпку в
руках держать не умеют. Интересно, чему их там в городах учат?
     -- Известно чему,-- сообразил Чонкин.-- Сало деревенское жрать.
     -- То-то и есть,-- согласилась Нюра.
     Чонкин поплевал на ладони и принялся опять за работу. Нюра, идя следом,
нет-нет да и поглядывала на нового
     своего знакомого. Она, конечно, сразу заметила, что и
     ростом он не очень-то вышел, и лицом не из самых
     красавцев, но ей при ее затянувшемся одиночестве и такой
     был хорош. А Чонкин, она приглядела, парень сноровистый и
     с ухваткой, для хозяйства, сразу видно, полезный. И он
     нравился ей все больше и больше, и в душе ее даже
     затеплилось что-то похожее на надежду.

      8

     Был  не  то  день, не то  вечер, не  то  свет,  не  то сумерки.  Чонкин
проснулся от того, что почувствовал кто-то угоняет его самолет. Он вскочил с
постели, на которой рядом с ним никого не было, и выбежал на крыльцо. Тут он
увидел Самушкина, который торопливо запрягал в самолет белую
     лошадь, похожую на Чалого. "Ты что делаешь?"- закричал
     Чонкин,  но  Самушкин,  ничего  не ответив, быстро вскочил  в  кабину и
хлестнул  лошадь  концами вожжей.  Лошадь подпрыгнула  и,  перебирая ногами,
легко полетела над самой землей, а за ней над самой землей полетел  самолет.
На нижнем крыле, свесив ноги, сидели те самые девки, которые днем  проезжали
мимо Чонкина в телеге, среди них сидела и Нюра, она махала ему тяпкой, чтобы
он догонял.  Чонкин  побежал за  самолетом, и  казалось, вот-вот догонит, но
самолет ускользал от  него, а бежать было  все труднее,  мешали  перекинутая
через  плечо  скатка  и винтовка, которую он держал в руке.  Он подумал, что
винтовка ему  совершенно не нужна, потому что старшина забыл выдать патроны,
и, бросив винтовку, побежал гораздо быстрее. Вот он уже почти настиг самолет
и хотел ухватиться  за протянутую Нюрой  тяпку,  как  вдруг вырос перед  ним
старшина  и  грозно спросил:  "Ты  почему  не  приветствуешь?" Он на минутку
остановился перед  старшиной, не  зная, то  ли  отвечать  ему, то ли  дальше
гнаться за самолетом, а старшина опять закричал: "А ну-ка пройди мимо столба
и  десять  раз  поприветствуй его!" Чонкин  стал  торопливо озираться, чтобы
побыстрее выполнить приказание старшины, пока самолет еще  не улетел далеко,
но столба нигде не было видно.
     "Значит,  ты не видишь этот столб!-- закричал старшина.-- А вот я  тебе
глаз сейчас выну, тогда ты у меня все увидишь  что  нужно!" С этими  словами
старшина подошел к нему, вынул правый глаз, протянул вперед, в пространство,
и этим
     вынутым глазом Чонкин действительно увидел перед собой
     растресканный столб, на котором горела лампочка. Он еще
     подумал зачем она, интересно, горит, если и без нее свету
     достаточно? Он взял у старшины собственный глаз и пошел по
     направлению к столбу, но вспомнил про самолет и оглянулся.
     Самолет был тут же, за его  спиной. Он  неподвижно  парил в воздухе над
самой землей, а лошадь  беспомощно перебирала ногами, но не могла сдвинуться
с  места. "Надо бы ее  подковать",  подумал он  и  увидел старшего политрука
Ярцева, который  вышел из-за горы  и манил его  пальцем. Чонкин оглянулся на
старшину,  чтобы спросить  у него  разрешение,  но  старшина  уже  был занят
другим: он скакал на каптенармусе Трофимовиче по какому-то укатанному кругу,
а посреди круга стоял подполковник Пахомов и стегал длинным бичом то одного,
то другого.
     Когда  Чонкин  подошел к  Ярцеву, тот  наклонился  к самому его уху,  а
Чонкин испугался  и  закрыл ухо ладонью. "Не бойся, не плюнет", сказал сзади
Самушкин.  Иван убрал руку. Ярцев тут же превратился в жука и залез к нему в
ухо. Чонкину  стало щекотно, он хотел вытряхнуть Ярцева, но тот тихо сказал:
"Не  волнуйтесь,  товарищ Чонкин, вы лицо неприкосновенное, и  я вам сделать
ничего  не могу. Мне  поручено сообщить вам, что у товарища Сталина  никаких
жен не было, потому что оннсам женщина".
     Сказав  это,  Ярцев опять превратился в человека,  спрыгнул  на землю и
ушел за гору.
     Тут с неба медленно спустился товарищ Сталин. Он  был в женском платье,
с усами и с трубкой в зубах. В руках он держал винтовку.
     -- Это твоя винтовка?-- строго спросил он с легким грузинским акцентом.
     -- Моя,--  пробормотал Чонкин  заплетающимся языком и  протянул  руку к
винтовке, ноптоварищ Сталин отстранился и
     сказал:
     -- А где старшина?
     Подлетел  старшина верхом на  Трофимовиче. Трофимович  нетерпеливо  рыл
землю копытом, пытаясь сбросить с себя
     старшину, но тот крепко держал его за уши.
     Товарищ старшина,-- сказал Сталин,--  рядовой Чонкин покинул свой пост,
потеряв при этом боевое оружие. Нашей Красной Армии  такие бойцы не нужны. Я
советую расстрелять товарища Чонкина.
     Старшина медленно слез с Трофимовича, взял у  товарища Сталина винтовку
и приказал Чонкину:
     -- Ложись!
     Чонкин лег.  Под ним была  пыль, топкая  пыль, которая  его засасывала,
лезла  в рот, в уши, в глаза. Он пытался разгрести пыль руками, ждал команду
"отставить",рно команды не было, и он проваливался все глубже и глубже.  Тут
его затылка коснулось что-то холодное, он понял, что это ствол винтовки, что
сейчас грянет выстрел...
     ...Он  проснулся в  холодном поту.  Рядом с  ним, прислонившись  к  его
плечу, спала какая-то женщина, он не сразу вспомнил,  кто эта женщина  и как
они очутились  в  одной  постели.  Только  увидев  свою  винтовку,  спокойно
висевшую на вешалке для верхней  одежды, все вспомнил, соскочил  на холодный
пол и, наступая на завязки кальсон, кинулся к окну.
     За окном светало. Самолет стоял на  прежнем месте, его большие  нелепые
крылья резко чернели на фоне просветлевше-
     го неба. Чонкин облегченно вздохнул и,
     оглянувшись, встретился с Нюриным взглядом. Нюра хотела
     закрыть глаза, но не успела, теперь не смотреть было
     глупо, а смотреть стыдно. И стыдно было, что рука ее,
     пухлая, белая, голая до плеча, лежит поверх одеяла. Нюра
     медленно потянула руку вбок, чтобы спрятать, и при этом
     улыбнулась смущенно. Чонкин тоже смутился, но, не желая
     этого показывать и не зная, что делать, шагнул к Нюре,
     взял ее руку в свою, потряс легонько и сказал:
     -- Здравствуйте.
     В то утро бабы,  выгонявшие в поле скотину, видели,  как из дома  Нюры,
босой и без гимнастерки, вышел Чонкин.
     Подойдя  к  самолету,  он долго  отвязывал  его,  потом разобрал  часть
забора, вкатил самолет в огород, а забор снова заложил жердями.

      10

     Итак,  полторы недели  прошло  с  тех пор, как Чонкин попал в Красное и
поселился у Нюры. Он здесь уже прижился, со всеми перезнакомился, стал своим
человеком, и не было
     никаких  намеков  на то, что  его  отсюда когда-нибудь  заберут. Нельзя
сказать, чтобы  Чонкину такая жизнь не нравилась. Наоборот, ни  подъема,  ни
отбоя,нне говоря уже о
     физзарядке или политзанятиях. Хотя  и  в  армии в смысле еды он неплохо
устроился, но здесь-то хлеб, молоко, яички, все свежее, лучок прямо с грядки
да еще баба под боком чем не жизнь? Да  на месте Чонкина любой согласился бы
стоять  на таком посту до самой  демобилизации, а еще годок-другой прихватил
бы сверхсрочно.  И  все-таки в положении Чонкина  было что-то такое,  что не
давало ему  жить спокойно,  а именно то,  что оставили его здесь вроде бы на
неделю,  но  неделя  эта  прошла,  а  из  части  ни  слуху  ни духу, никаких
дальнейших распоряжений. Если решили задержать, то надо сообщить как-нибудь,
да  и сухой  паек  не  мешало  б  пополнить. Это  хорошо, что  он  здесь так
пристроился, а то давно бы уже зубы на полку.
     Последние дни,  каждый  раз выходя  на улицу, Чонкин задирал  голову  и
глядел в небо, не появится ли там
     медленно растущая точка, и прикладывал к уху ладонь, не
     послышится ли приближающийся рокот мотора. Да нет, ничего
     не было видно, ничего не было слышно.
     Не зная, что  предпринять, и  отчаявшись,  Чонкин  решил  обратиться за
советом к умному человеку. Таким человеком
     оказался сосед Нюры Кузьма Матвеевич Гладышев.
     Кузьму  Гладышева не только  в Красном,  но и во  всей округе знали как
человека  ученого. Об учености Гладышева  говорил  хотя бы тот факт, что  на
деревянной уборной,
     стоявшей у него в огороде, большими черными буквами было
     написано "Wаtеr сlоsеt".
     Занимая   неприметную   и   низкооплачиваемую   должность    колхозного
кладовщика,  Гладышев  зато имел  много  свободного времени  для  пополнения
знаний  и держал  в  своей  маленькой голове  столько различных  сведений из
различных областей, что  люди,  знакомые с ним, только вздыхали завистливо и
уважительно  вот это, мол, да! Многие  утверждали, что, разбуди  Гладышева в
двенадцать часов  ночи и  задай ему любой вопрос, он не задумываясь  даст на
него самый  обстоятельный ответ и  любое явление  природы  объяснит с  точки
зрения современной науки, без участия потусторонних божественных сил.
     Всех этих знаний Гладышев добился исключительно путем  самообразования,
ибо смешно было бы приписывать тут ка-
     кую-нибудь заслугу церковноприходской школе,  где он окончил всего лишь
два класса.  Знания, накопленные  Гладышевым, может,  и  пролежали бы в  его
голове  без  всякого  толку,  если  бы  не  Октябрьская  революция,  которая
освободила  народ  от  всевозможного рабства и любому  гражданину  позволила
карабкаться к сияющим и  каменистым вершинам науки. Надо еще отметить, что в
освобожденном уме Гладышева  и  раньше возникало много оригинальных  научных
идей. Каждый жизненный факт не проходил мимо него незамеченным, а наталкивал
его на различные мысли. Увидит, скажем, Кузьма на печи тараканов и думает: а
нельзя  ли,с мол, их связать между собой и  направить в одну сторону?  Это ж
такая  сила  получится,  что  ее  можно  с выгодой использовать  в  сельском
хозяйстве. Посмотрит  на  облачко  и  думает:  а  нельзя  ли замкнуть  его в
оболочку для использования в качестве аэростата? Говорят ( теперь это трудно
проверить ), что именно Гладышев  первым, задолго  до профессора Шкловского,
высказал предположение об искусственном происхождении спутников Марса.
     Но, помимо  всех этих попутных  идей,  была у Гладышева  еще  и  такая,
которой решил он посвятить всю свою жизнь и
     посредством ее обессмертить свое имя в науке, а именно:
     вдохновленный прогрессивным учением Мичурина и Лысенко,
     надумалнон создать гибрид картофеля с помидором, то есть
     такое растение, у которого внизу росли бы клубни
     картофеля, а наверху одновременно вызревали бы помидоры.
     Будущий свой гибрид Гладышев назвал в духе того великого
     времени "Путь с социализму", или сокращенно "ПУКС", и
     намерен был распространить свои опыты на всю территорию
     родного колхоза, но ему этого не позволили, пришлось
     ограничитьсяопределами собственного огорода. Вот почему
     ему приходилось покупать картошку и помидоры у соседей.
     Опыты  эти пока  что  реальных  результатов  не  давали, хотя некоторые
характерные  признаки  пукса стали уже проявляться: листья и  стебли на  нем
были вроде картофельные, зато корни  точь-в-точь помидорные. Но, несмотря на
многочисленные  неудачи, Гладышев не унывал, понимая,  что  настоящее нучное
открытие  требует  труда  и  немалых жертв.  Люди,  знающие  об этих опытах,
относились к ним с недоверием, однако кто-то Гладышева заметил и  поддержал,
чего не могло быть в проклятое царское время.
     Однажды  в районной  газете  "Большевистские  темпы"  был  напечатан  о
Гладышеве  большой, в два подвала, очерк под рубрикой "Люди новой  деревни",
который назывался
     "Селекционер-самородок". Тут  же  была помещена и фотография самородка,
склонившегося над  кустом  своего  гибрида, как бы рассматривая  сквозь него
зримые черты  прекрасного  будущего  нашей планеты.  После  районной  газеты
откликнулась  и  областная,  напечатав  небольшую  заметку,  а потом  уже  и
всесоюзная  в проблемной статье "Научное творчество масс" упомянула  фамилию
Гладышева  в общем  списке. В своих изысканиях и в борьбе с рутиной Гладышев
опирался еще на отзыв одного сельхозакадемика, хотя отзыв был отрицатедьный.
На  письмо, направленное ему  лично, академик ответил, что опыты, проводимые
Гладышевым,  антинаучны  и  бесперспективны. Тем  не  менее  , он  советовал
Гладышеву  не  падать  духом  и,  ссылаясь  на  пример   древних  алхимиков,
утверждал, что в науке никакой труд не бывает напрасным,  можно искать одно,
а найти другое.  И письмо это, несмотря на его смысл, произвело  на адресата
сильное впечатление, тем более , что  напечатано  было на официальном бланке
солидного учреждения, где Гладышева  называли "уважаемый товарищ Гладышев" и
где академик собственноручно поставил подпись. И на  всех, кто читал письмо,
это тоже производило известное впечатление. Но когда самородок, в который-то
раз, начинал  с  кем-нибудь обсуждать перспективы, которые  откроются  перед
миром после  внедрения пукса, люди скучнели, отходили в сторону, и Гладышев,
подобно многим научным гениям, испытывал состояние полного одиночества, пока
не подвернулся под руку Чонкин.
     Гладышев  любил рассказывать о  своем  деле, а  Чонкин от скуки был  не
прочь  и  послушать.  Это их  сблизило,  и  они подружились.  Бывало, Чонкин
выберется на улицу по  делу или так просто, а  Гладышев уже копается в своем
огороде окучивает, пропалывает, поливает. И всегда в одном и том
     же костюме: кавалерийские галифе, заправленные в потертые
     яловые сапоги, старая, драная  майка  и широкополая соломенная  шляпа в
виде сомбреро, где он только нашел ее, непонятно.
     Чонкин помашет селекционеру рукой:
     -- Слышь, сосед, здорово!
     -- Желаю здравствовать,-- вежливо ответит сосед.
     -- Как жизнь?-- поинтересуется Чонкин.
     -- Тружусь,-- последует скромный ответ.
     Так слово за слово и течет разговор, плавный, непринужденный.
     -- Ну, когда ж у тебя картошка-то с помидором вырастет?
     -- Погоди, еще рано. Всему, как говорится, свой срок.
     Сперва еще отцвести должно.
     --  Ну, а если и в этом году опять не  получится, что будешь  делать?--
любопытствует Чонкин.
     -- В этом должно получиться, -- с надеждой  вздыхает Гладышев. -- Да ты
сам посмотри. Стебель получается вроде картофельный, а на листве нарезь, как
на томате. Видишь?
     --  Да  кто его знает, -- сомневается  Чонкин, --  сейчас пока вроде не
разберешь.
     -- Ну как же не разберешь?-- обижается Гладышев.-- Ты погляди, кусты-то
какие пышные.
     --  Насчет  пышности,  это  да,--   соглашается  Чонкин.   И  лицо  его
оживляется. У  него тоже  возникла идея. Слышь,  а так не  может получиться,
чтобы помодоры были внизу, а картошка наверху?
     --  Нет,  так  не  может  быть,-- терпеливо  объясняет  Гладышев.-- Это
противоречило быГзаконам природы, потому что  картофель  есть часть корневой
системы, а томаты наружный плод.
     -- А вообще-то было бы интересно,-- не сдается Чонкин.
     Для Гладышева вопросы Чонкина, может, и  кажутся глупыми, но чем глупее
вопрос,нтем умнее можно на него ответить,  поэтому оба вели  эти разговоры с
большим  удовольствием.   С   каждым   днем   дружба  их  крепла.  Они   уже
договаривались, чтобы  встретиться по-семейному: Чонкин  с Нюрой, а Гладышев
со своей женой  Афродитой  (так  звал ее  Гладышев, а  за ним стали звать  и
другие, хотя от рождения она числилась Ефросиньей).

      12

     Привязав лошадь  у Нюриной  калитки, председатель  Голубев поднялся  на
крыльцо. Нельзя сказать, чтобы он при этом сохранял полное присутствие духа,
скорее наоборот, он
     входил в Нюрин дом, испытывая ,примерно, такое волнение,
     как входя к первому секретарю райкома. Но он еще по дороге
     решил, что войдет, и сейчас не хотел отступать от этого
     своего решения.
     Постучал  в дверь и, не дожидаясь  ответа,  открыл  ее. Чонкин при  его
появлении испуганно  и  растерянно  шарил глазами  по комнате, ища, куда  бы
сунуть пяльцы.
     --   Рукоделием  занимаетесь?--   спросил  председатель   вежливо,   но
подозрительно.
     -- Чем бы ни занимался, лишь бы не заниматься,-- сказал Чонкин и бросил
пяльцы на лавку.
     -- Это верно,--  сказал председатель,  топчась у дверей  и не зная, как
продолжить разговор. Так, так,-- сказал он.
     -- Так не так, перетакивать не будем,-- пошутил в ответ Чонкин.
     "Все   вокруг  да  около,  уводит  в  сторону",--   отметил   про  себя
председатель и решил пощупать собеседника с другого
     конца, затронуть вопросы внешней политики.
     -- В газетах пишут,-- осторожно сказал  он,  подходя  ближе к  столу,--
немцы обратносЛондон бомбили.
     -- В газетах чего не напишут,-- уклонился Чонкин от прямого ответа.
     --  Как же  так,--  схитрил  Голубев.--  В  наших  газетах чего  зря не
напишут.
     -- А вы по какому делу?-- спросил Чонкин, чувствуя какой-то подвох.
     --  А  ни  по  какому,-- беспечно  сказал председатель.-- Просто  зашел
посмотреть,  как  живете.  Донесение  пишете?  спросил  он, заметив на столе
конверт с воинским адресом.
     -- Да так пишу, что ни попадя.
     "До чего  же  умный  человек!-- мысленно восхитился председатель.-- И с
этой  стороны к  нему подойдешь, и с другой, а он все равно ответит так, что
ничего  не  поймешь.   Небось,  высшее  образование   имеет.   А   может,  и
по-французски понимает".
     --  Кес  кесе,--  сказал  он  неожиданно  для самого себя  единственные
французские слова, которые были ему известны.
     --  Чего?--   Чонкин  вскинул  на  него  испуганные   глаза  и  замигал
покрасневшими веками.
     -- Кес кесе,-- упрямо повторил председатель.
     -- Ты  чего это,  чего?  Чего говоришь-то?--  забеспокоился Чонкин  и в
волнении заходил по комнате. Ты, слышь это, брось  такие слова  говорить. Ты
говори, чего надо, а так нечего. Я тебе тут тоже не с бухты-барахты.
     --  Я  и вижу,  не с  бухты-барахты,--  решил наступать председатель.--
Установили  тут наблюдение.  Дураки-то,  думаете, не поймут. А дураки  нынче
тоже умные стали. Мы
     все понимаем. Может, у нас чего и не так, да не хуже, чем
     у других. Возьмите хоть "Ворошилова", хоть "Заветы Ильича"
     везде одна и таже картина. А то, что прошлый год сеяли по
     мерзлой земле, так это ж по приказу. Сверху приказывают, а
     колхозник за все отдувается. Не говоря уже о председателе.
     А вы тут на самолетахАлетаете, пишете! кричал он, распаляясь все больше
и  больше.--  Ну  и пишите, чего  хотите. Напишите, что председатель  колхоз
развалил, напишите, что пьяница. Я сегодня вот выпил  и от  меня  пахнет. Он
наклонился к Чонкину и дыхнул ему прямо в нос. Чонкин отшатнулся.
     -- Да  я-то  чего,-- сказал он,  оправдываясь.-- Я  ведь  тоже  не  так
просто, а по приказу.
     --  Так  бы сразу  и  сказал -- по  приказу,-- даже  как бы обрадовался
председатель.-- А то сидит  тут, как  мышь,  бабой замаскировался.  А  какой
приказ-то? Партбилет положить? Положу. В тюрьму? Пожалуйста, пойду. Лучше уж
тюрьма,  чем  такая  жизнь. Детишек  у  меня  шестеро, каждому  по  сумке  и
побираться по деревням.  Как-нибудь прокормятся. Пиши! Напоследок он хлопнул
дверью и вышел.
     Только на  улице он  понял все, что натворил,  понял, что теперь-то ему
уж, точно, не сдобровать.
     "Ну и пусть,-- думал он зло, отвязывая  лошадь,--  лучше  уж сразу, чем
каждый день ждать и дрожать от страха. Пусть будет, что будет".
     В   правлении  его  ожидал   счетовод  Волков   с  финансовым  отчетом.
Председатель  подписал  этот  отчет,  не  глядя  ,   испытывая   мстительное
наслаждение: Пусть там даже напутано
     что-нибудь теперь все равно. После этого он распорядился,
     чтобы Волков подготовил денежный документ на краски и
     кисти для диаграммы, о которой говорил ему Борисов, и
     отпустил счетовода.
     Оставшись один, он  немного пришел в себя и стал  раскладывать лежавшую
на столе груду бумаг. Здесь не было
     никакого порядка, и теперь председатель решил разложить
     бумаги в отдельные кучки в зависимости от их назначения.
     Он разложил входящие в одну кучу, а исходящие (которые, однако, не были
отправлены)  в  другую.  Отдельно  сложил  финансовые   документы,  отдельно
заявления колхозников. В это время внимание его привлек разговор, который он
услышал за перегородкой, отделявшей его кабинет от коридора.
     --  Когда первый  раз в  камеру входишь, тебе  под  ноги  кладут чистое
полотенце.
     -- Зачем?
     --  А затем. Если ты  первый  раз, ты через то полотенце переступишь. А
если ты вор в законе, то вытрешь об него ноги и -- в парашу.
     -- Так ведь жалко полотенце.
     -- Себя  жальчее. Если  ты через полотенце переступишь, тут тебе начнут
делать...тзабыл, как называется это слово... во вспомнил, посвящение.
     -- Это еще чего?
     -- Для начала пошлют искать пятый угол. Это тебе понятно?
     -- Это понятно.
     -- Потом парашютный десант.
     -- Какой там в камере парашютный?
     -- Ты слушай...
     Голубева этот разговор страшно заинтересовал. И он принял  его близко к
сердцу. Он даже подумал, что, может
     быть , не зря подслушал. Может быть, в скором времени ему
     эти сведения пригодятся. Голоса ему были знакомы. Голос
     того, кто спрашивал, принадлежал Николаю Курзову. Голос
     отвечавшего был тоже знаком, но чей он, Голубев не мог
     вспомнить, как ни старался.
     --  Парашютный десант делается так. Тебя берут за руки за ноги и спиной
об пол бросают три раза.
     -- Так ведь больно,-- сказал Курзов.
     -- Там тебе не санаторий,-- пояснил рассказчик.-- Ну, потом ты уж вроде
как с вой и вместе с другими участвуешь в выборах.
     -- Разве и там бывают выборы?
     --  Выборы  бывают даже  на  поле. Там  выбирают старосту.  Один  между
коленок зажимает билетик с фамилией. Другие по
     очереди с завязанными глазами  и руками подходят  и вытаскивают билетик
зубами...
     -- Ну, это можно,-- довольно сказал Курзов.-- Ничего страшного.
     -- Страшного, конечно, ничего. Только когда твоя очередь подходит, тебе
вместо коленок голый зад подставляют.
     Председатель был  человек брезгливый, и  он поморщился.  Ему захотелось
узнать, кто же это все так интересно рас-
     сказывает, и он вышел в коридор, вроде бы для того,
     чтобы заглянуть в бригадирскую.
     На длинной скамейке под стенгазетой сидели сидели Николай Курзов и Леша
Жаров, которого три года назад посадили на восемь лет за то, что он украл на
мельнице мешок муки. Увидев  председателя, Леша поспешно поднялся и стащил с
головы   картузсс  оторванным  козырьком,  обнажив   стриженую  с  начавшими
отрастать волосами голову.
     -- Здрасьте, Иван  Тимофеевич,-- сказал он  таким  тоном, каким говорят
обычно людикпосле долгой разлуки.
     -- Здравствуй,-- хмуро сказал председатель, как будто видел Лешу только
вчера. Освободился?
     -- Выскочил досрочно, сказал Леша.-- По зачетам.
     -- Ко мне, что ли?
     -- До вас, согласился Леша.
     -- Ну, заходи.
     Леша  пошел  за  председателем  в   кабинет,  ступая  осторожно  своими
потертыми бутсами, как будто боялся кого-нибудь разбудить. Он подождал, пока
председатель  сядет  на свое место, и только после этого сам сел  на краешек
табуретки по другуюпсторону стола.
     -- Ну, что скажешь? помолчав, хмуро спросил председатель.
     --  На  работу до  вас  проситься пришел,  Иван Тимофеевич, почтительно
сказал Жаров, в волнении растягивая картуз на
     колене.
     Председатель задумался.
     -- На работу, значит? --  сказал он.-- А какую я тебе могу дать работу?
Ты, Жаров, зарекомендовал себя не с хорошей стороны. Вот мне на  МТФ человек
нужен. Я бы тебя послал, так ведь ты молоко воровать будешь.
     --  Не буду, Иван Тимофеевич, пообещал Леша.-- Вот чтоб мне провалиться
на этом месте , не буду.
     -- Не зарекайся,-- махнул рукой Голубев.-- Тебе божиться, что дурному с
горы катиться. Прошлый раз сколько я тебе
     говорил: "Смотри, Жаров, нехорошо  себя ведешь. Доиграешься". Говорил я
тебе или нет?
     -- Говорили,-- подтвердил Жаров.
     --  Вот "говорили". А  ты мне что говорил? Ничего, мол,  переживем. Вот
тебе и ничего.
     --  Напрасно вы  старое  поминаете, Иван Тимофеевич,  --  проникновенно
сказал  Леша и вздохнул  глубоко. Я  ваши слова  в  лагере вспоминал  часто.
Помню, сидели мы раз за обедом, и как раз дали нам компот...
     -- Неужто и компот дают? -- заинтересованно спросил председатель.
     -- Это  где какой  начальник. Один голодом морит, а другой, если хочет,
чтобы план выполняли, и накормит тебя, и  оденет потеплее, только работай на
совесть.
     --  Есть,  значит,  и  хорошие начальники?  --  с надеждой  переспросил
председатель и подвинул к Жарову пачку папирос "Дели".
     -- Кури. Ну, а как там в смысле массовых мероприятий?
     -- Этого сколько хочешь,--  сказал Леша.-- Кино, самодеятельность, баня
раз в десять дней. Самодеятельность  получше, чем у нас в городе. Там у  нас
был один народный артист, два  заслуженных, а простых я и  не считал. Вообще
народу грамотного сидит... Леша понизил голос...-- бессчетно. Был у нас один
академик. Десятку дали. Хотел испортить кремлевские куранты, чтоб они на всю
страну неправильно время показывали.
     -- Да ну? -- Председатель недоверчиво посмотрел на Лешу.
     --  Вот те  и  ну. Вредительства,  скажу тебе, Иван  Тимофеевич,  у нас
полно.  Вот,  к примеру, ты  куришь папироски, вот  эти "Дели", а в них тоже
вредительство.
     -- Да брось ты, -- сказал председатель,  но папироску  изо  рта вынул и
посмотрел  на нее  с  подозрением. Какое же здесь может  быть вредительство?
Отравлены, что ль?
     -- Хуже, убежденно  сказал Леша.-- Вот можешь ты мне расшифровать слово
"Дели"?
     --  Чего  его  расшифровывать? "Дели" значит  Дели. Город  есть такой в
Индии.
     -- Эх,  вздохнул  Леша,-- а еще грамотный. Да,  если  хочешь  знать, по
буквам "Дели"- значит Долой Единый Ленинский Интернационал.
     -- Тише ты,-- сказал председатель и посмотрел на дверь.--  Это, знаешь,
нас с тобой не касается. Ты мне лучше насчет бытовых условий объясни.
     Потом в кабинет,  не  дождавшись своей  очереди, в ошел Николай Курзов.
Утром ему надо было ехать на лесозагото-
     вки, и он просил председателя выписать ему два килограмма мяса с собой.
     -- Завтра придешь, сказал председатель.
     --  Как  же  завтра,  сказал   Николай.--  Завтра  мне  уже  чуть  свет
отправляться надо на поезд.
     -- Ничего, отправишься послезавтра. Я справку дам, что задержал тебя.
     Он подождал, пока дверь за Николаем закрылась, и нетерпеливо повернулся
к Леше:
     -- Давай рассказывай дальше.
     Баба  Дуня,   которая   отрабатывала   минимум  трудодней,   дежуря   у
продуктового склада, видела, что в председательском окне свет не гас до часу
ночи.
     Председатель все расспрашивал Лешу насчет условий жизни  в лагере, и по
Лешиному рассказу выходило, что жизнь там не такая уж страшная.  Работают по
девять часов,та  здесь ему приходится крутиться от зари до  зари. Кормят три
раза в день, а здесь не каждый день и два раза успеешь поесть. Кино здесь он
уже с полгода не видел.
     Расставаясь, он пообещал Леше приличную работу.
     --  Пойдешь  пока пастухом,-- сказал он.--  Будешь  пасти  общественный
скот. Оплата, сам знаешь, пятнадцать рублей
     с хозяина и от колхоза- пятьдесят соток в день. Кормежка
     по домам. Неделю у одних, неделю у других. Поработаешь
     пастухом, пообсмотришься, потом, может, подыщем что
     поприличнее.
     В этот  день  председатель  вернулся  домой  в  хорошем  настроении. Он
погладил  по головкам спящих  детей и даже сказал что-то нежное жене, отчего
та, не привыкшая к
     мужниным ласкам, вышла в сени и всплакнула немного.
     Утерев  слезы, она принесла  из погреба  кринку холодного молока.  Иван
Тимофеевич выпил почти всю кринку, разделся и
     лег. Но ему долго еще не спалось. Он вздыхал и ворочался,
     вспоминая до мельчайших деталей рассказы Леши Жарова. Но
     потом усталость взяла свое, и он прикрыл отяжелевшие веки.
     "И там люди живут",-- подумал он, засыпая.

      14

     Кто-то тронул его за локоть. Он посмотрел и увидел перед собой  синее в
ночном полусвете лицо Плечевого.
     -- Пошли,-- тихо сказал Плечевой и протянул Чонкину руку.
     -- Куда?-- удивился Чонкин.
     -- Куда надо,-- последовал ответ.
     Не хотелось Чонкину подниматься и переть на ночь глядя  неизвестно куда
и зачем, но когда ему говорили "надо", он отказываться не умел.
     Они  шли,  пробираясь между высоких деревьев со  стволами белыми, как у
берез, но это были совсем не березы, а
     какие-то другие деревья, густо покрытые инеем. Трава была
     тоже покрыта инеем, имевшим весьма странные свойства на
     нем не оставалось никаких следов. Чонкин заметил это, хотя
     и торопился, боясь упустить из виду Плечевого, спина
     которого то исчезала, то вновь появлялась перед глазами.
     Одно было непонятно  Чонкину: как можно ориентироваться в этом странном
лесу, где нет даже малозаметной тропинки;  он только хотел спросить  об этом
Плечевого, но как раз в этот момент перед ними возник высокий глухой забор с
узкой  калиткой, в которую  Чонкин  с  трудом  протиснулся следом  за  своим
провожатым. За забором оказалась  изба,  ее Чонкин сразу признал,  хотя и не
ожидал здесь увидеть. Это была изба Нюры.
     Возле крыльца кучками и поодиночке стояли какие-то  неизвестные Чонкину
люди  в  одинаковых   темных   пиджаках  нараспашку.  Люди   эти  курили   и
разговаривали  между собой  это  было  видно по  тому, как  они раскрывали и
закрывали рты, но не издавали при этом ни единого звука. Не было
     слышно  и звуков гармошки, которую, сидя  на крыльце, лениво растягивал
парень  в  высоких хромовых  сапогах.  А другой  парень, в сандалиях, плясал
перед гармонистом  вприсядку, но  в таком замедленном ритме, словно медленно
плавал  в  воде.  И  тоже совершенно беззвучно.  Даже  когда хлопал себя  по
коленям, ничего не было слышно.
     --  Чего  это  они  тут делают?-- спросил  Иван  Плечевого и был  очень
удивлен, не услышав собственного голоса
     -- Не  болтай!-- строго оборвал его Плечевой,  чем окончательно поразил
Чонкина, до  которого  слова  эти дошли,  но дошли  не посредством  звуковых
колебаний, не через ухо, а каким-то другим путем.
     Гармонист  с безразличным видом отодвинулся,  уступая дорогу, и  Чонкин
следом за  Плечевым  медленно  поднялся на крыльцо.  Плечевой  толкнул ногой
дверь и пропустил Ивана вперед. За дверью оказались не сени, которые ожидал
     увидеть Чонкин, а какой-то длинный коридор со стенами,
     выложенными белыми блестящими плитками, и растянутой на
     полу красной ковровой дорожкой. Чонкин и Плечевой пошли по
     этой дорожке, и через каждые несколько шагов перед ними
     возникали безмолвные фигуры людей, они появлялись один из
     правой стены, другой из левой, пристально вглядываясь в
     лица идущих, и, отступая, снова растворялись в стене.
     Потом  появлялись другие, похожие на первых,  а  может,  и те  же самые
(Чонкин  не успел заметить  их  лица),  они  опять пристально вглядывались и
опять растворялись. И так продолжалось бессчетное количество  раз, и коридор
казался длинным  до  бесконечности,  но  вот  Плечевой  остановил Чонкина  и
показал направо:
     -- Сюда!
     Чонкин растерянно  топтался на месте: перед ним была все  та же  стена,
выложенная  белыми  блестящими  плитами,  в этих  плитах  отражались  фигуры
Чонкина и Плечевого, но никакой двери, никакого намека на дверь не  было и в
помине.
     -- Чего ж ты стоишь? Иди,-- нетерпеливо сказал Плечевой.
     -- Куда?-- спросил Чонкин.
     -- Прямо иди, не бойся.
     Плечевой подтолкнул его  вперед, и Чонкин  неожиданно  для себя  прошел
сквозь  стену, ничего не затронув, не  зацепив, словно она  была  соткана из
тумана.
     И  тут  ему  открылся  просторный  зал,  ярко  освещенный  голубоватым,
исходящим  непонятно откуда  светом.  Большой продолговатый  стол,  стоявший
посреди зала,  был был щедро  уставлен выпивкой  и закуской и  был  облеплен
гостями как мухами.
     По  тому гулу,  который шел за столом, по  настроению  гостей и по всей
обстановке  Чонкин сразу сообразил, что здесь происходит чья-то  свадьба. И,
посмотрев во главу стола, тотчас убедился, что был совершенно прав.
     Во  главе  стола  в  белом  подвенечном  платье  сидела  Нюра, лицо  ее
светилось от счастья. Рядом с ней, как положено,
     восседал на высоком стуле жених, бойкий такой парнишка в
     коричневой вельветовой куртке со значком "Ворошиловский
     стрелок" на правой стороне груди. Жених этот, усиленно
     размахивая короткими руками, весело и быстро говорил
     что-то Нюре и при этом зыркал озорными глазами то туда, то
     сюда, обратил внимание и на Чонкина и кивнул ему просто,
     по-дружески. Чонкин пригляделся к парнишке вроде бы не из
     местных и не  из армейских, и в то же время было такое ощущение, словно
раньше где-то встречались, то ли выпивали, то ли еще чего, в общем знакомы.
     Нюра, увидев Чонкина, смешалась и опустила глаза, но потом,  поняв, что
так  вести  себя  глупо, подняла их,  теперь уже с вызовом,  в  котором было
одновременно и  желание оправдаться.  Глаза  ее как бы говорили: "Ты же  мне
ничего такого  не предлагал, просто  жил, и  все, а мне чего ждать и  на что
надеяться? Ведь  время идет, и здесь ничего не будет, и там не ухватишь. Вот
поэтому оно так все и получилось".
     Чонкину от  всего  этого  стало  как-то не по  себе. Не  то,  чтобы  он
ревновал  (хотя было,  конечно,  и  это), самое главное чувство,  которое он
испытывал в эту минуту, была обида.  Ведь могла же  сказать  ему прямо, так,
мол, и так, а он бы  еще  подумал, может быть, и женился.  Но ведь ничего не
сказала, а  уж если не сказала, то  зачем же на свадьбу звать? Разве что для
насмешки.
     Однако, ничего этого он сейчас вслух не выразил и не показал даже виду,
а поклонился, как положено, жениху и невесте и сказал вежливо:
     -- Здравствуйте.
     А потом сделал поклон для всех остальных и им сказал общее:
     -- Здравствуйте.
     На это ему никто не ответил, а Плечевой подтолкнул в спину к столу, там
как  раз стояла  свободная табуретка. Чонкин устроился на  этой табуретке  и
огляделся.
     Слева  от него  сидел  пожилой упитанный  мужчина в  вышитой украинской
рубашке, подпоясанной шелковым крученым  пояском. У него было круглое лицо с
маленьким толстым носом и нависающими на глаза  густыми выцветшими  бровями.
Голова  была  по темени лысая  от природы, а по краям  выбритая до блеска, с
небольшим,  заживающим  уже  порезом  возле  правого  уха.  На  темени  было
несколько  черных  пятен,  словно  кто-то  гасил  об  него  окурки.  Мужчина
добродушно смотрел на нового соседа маленькими, заплывшими жиром глазками  и
приветливо улыбался.
     Соседство   справа  было  для  Чонкина  более  приятным:  здесь  сидела
молоденькая, лет семнадцати  девица , с  едва развившейся грудью  и  с двумя
хвостиками косичек с бантиками  на концах.  Девица эта без всякой  ложки,  а
прямо ртом  ела размазанную  по тарелке манную кашу  с маслом  и поглядывала
украдкой на Чонкина любопытно и озорно. И тут только Чонкин заметил, что все
сидящие за столом,  как и его соседка, тычутся  ртами  в  тарелки  и никаких
вилок или хотя бы  ложек  перед  ними нет  и вроде  бы  ни  к чему.  "Никак,
чучмеки", подумал Чонкин  и вопросительно глянул на Плечевого, устроившегося
напротив, на той стороне стола. Плечевой кивнул ему, чтобы он не волновался,
дескать, все идет,  как  надо,  а сидевшая рядом с ним краснолицая женщина в
крепдешиновом  сарафане  стала как-то  странно  подмигивать и строить разные
рожи,  отчего Чонкин смутился,  покраснел и перевел взгляд на  соседа, а тот
улыбнулся ему и сказал:
     -- Ты, милок, не робей, здесь все свои, и никто тебя не обидит.
     -- А я и не робею, храбрясь, сказал Чонкин.
     -- Робеешь, не поверил сосед.-- Ты  только делаешь вид, что не робеешь,
а на самом-то деле еще ух как робеешь. Тебя как звать-то?
     -- Чонкин я, Ваня.
     -- А по отчеству?
     -- Васильевич, охотно сообщил Чонкин.
     -- Это  хорошо, одобрил  сосед.-- Царь  был  когда-то  Иван  Васильевич
Грозный. Слыхал, небось?
     -- Вообще чего-то слыхал, подтвердил Чонкин.
     -- Хороший был человек, душевный, с чувством сказал сосед. Пододвинул к
Чонкину стакан с водкой, а другой взял себе. -- Давай, Ваня , выпьем.
     Чонкин  собрался весь, задержал  дыхание,  как всегда, когда пил водку,
чтобы пошла, а она оказалась  без  вкуса, без  запаха, просто вода. Однако в
голове зашумело, и
     настроение поднялось сразу, стал себя чувствовать Чонкин
     свободнее.
     Подвинул  к  нему  сосед  тарелку  с  закуской  --  огурчики   соленые,
картошечка жареная. Поискал Чонкин глазами вилку,
     не нашел, хотел есть руками, а сосед снова вмешался:
     -- А ты, Ваня, ротом прямо.  Ротом-то оно способнее. Послушался Чонкин,
попробовал и правда, приятнее и
     вкуснее. И на что люди  вилки разные да ложки придумали. Мыть их  надо.
Морока одна.
     А сосед все смотрел на него добродушно, улыбался. Да и спросил:
     -- А ты, Ваня, я на петлицы гляжу, летчиком, что ли, служишь?
     Иван только  хотел  ответить как-то  уклончиво,  а  тут  соседка справа
вмешалась.
     -- Нет,-- писклявым сказала она голоском,-- он на лошади ездит.
     Удивился Чонкин: такая молодая, а все знает. Откуда бы?
     -- Неужто на лошади?-- обрадовался  сосед. -- Это хорошо. Лошадь -- это
самое милое дело. Она тебе не гудит, не
     урчит, и бензином от ей не пахнет. И сколько же у вас
     лошадей, интересно, в части?
     -- Четыре, пропищала девица.
     -- А вот  и  не четыре, сказал Чонкин,-- а три. Кобыла была пегая, ногу
сломила. Ее на бойню отправили.
     --  Пегую отправили, а  гнедая  родила  жеребеночка,  досказывала  свое
девица.
     -- Ты с ей не спорь. Она знает, сказал  сосед.--  Ты мне  лучше вот что
выскажи эроплан быстрее бегает, чем лошадь, или же лошадь быстрее?
     -- Глупый вопрос, сказал Чонкин.-- Да он когда низко летит, так вот так
прямо вжжик!-- и нету его, а когда
     высоко заберется, то медленно.
     -- Ты скажи!  Сосед  качнул головой изумленно и начал задавать  Чонкину
другие вопросы сколько ему лет,  да  давно ли  в армии, как  там кормят, как
одевают  и  на  сколько  дают  портянки.  И  Чонкин  отвечал  ему  охотно  и
обстоятельно, по-
     ка  не  спохватился,  что  выбалтывает  первому  встречному  совершенно
секретную Военную Тайну. И как это его угора-
     здило! Ведь  сколько  раз говорили, сколько  предупреждали: не  болтай!
Болтун -- находка для врага!
     А враг  в  вышитой  рубашке  уже совсем обнаглел и,  не  ,таясь,  бегал
карандашиком по разложенному на колене блокноту.
     -- Ты, слышь, ты чего  это?-- метнулся Чонкин к соседу и потянул руки к
блокноту. Отдай сюда!
     --  Да ты  что, что кричишь-то?-- засуетился сосед, свертыавя блокнот в
трубочку.-- Чего кричишь? Люди вокруг чего подумают.
     --  А  ты  зачем пишешь?--  не  унимался Чонкин.--  Тоже  мне  писатель
нашелся. Отдай, говорят.
     Он  кинулся на своего противника и уже чуть было не ухватил блокнот, но
сосед неожиданно быстрым  движением  сунул его в рот и в  один миг проглотил
вместе с
     карандашом.
     -- Нету, сказал он, злорадно улыбаясь и разводя пустыми руками.
     -- Я тебе дам "нету",-- зарычал Чонкин, кидаясь на него с кулаками.-- Я
у тебя из глотки выдеру.
     И хотел  ,действительно, выдрать, но сосед увернулся и вдруг заорал  не
своим голосом:
     -- Го-орько!
     Чонкин вспомнил, что находится  на свадьбе, и, хватая соседа  за горло,
тоже для приличия прокричал: "Горько!" И
     все остальные следом за ним подхватили и со всех концов
     стола закричали:
     -- Горько! Горько!
     А  сосед между тем  начинал уже  малость  похрипывать, и  из  горла его
показался  уже кончик  блокнота. Чонкин  хотел  прихватить его  еще и другой
рукой и покосился на жениха  и невесту, не смотрят ли. Но то, что он увидел,
лишило его сразу всех сил и желания бороться за этот дурацкий блокнот.
     Жених и невеста чинно поднялись, как и положено, когда кричат "горько",
посмотрели на гостей, как бы  спрашивая  глазами, всерьез  они или просто от
нечего делать, потом,
     преодолев смущение, жених сделал руку крючком, притянул к
     себе  резким  движением  Нюрину  голову  и  впился своими губами  в  ее
побледневшие губы. И Чонкин похолодел, сразу
     вспомнив, где, когда и при каких обстоятельствах он с ним встречался. И
еще бы  ему было не вспомнить, если жених был не кто иной, как кабан Борька,
хотя и в вельветовой
     куртке, и со значком, и с виду похожий на человека, а все же кабан.
     Чонкин хотел закричать людям,  чтобы они  обратили внимание  на то, что
здесь происходит, на то, что кабан
     целует человеческую девушку, но кричать было напрасный
     труд, потому что вокруг стоял такой шум, отовсюду
     слышалось: "Горько! Горько!" и даже не "горько", а другое
     какое-то слово, тоже знакомое Чонкину. Он повел глазами
     вокруг и только сейчас осознал со всей ясностью, что здесь
     происходит, осознал, что за столом сплошь сидят никакие
     не люди, а обыкновенные свиньи, стучат копытами по столу
     и хрюкают, как и положено свиньям.
     Чонкин закрыл  лицо ладонями и опустился на табуретку. Господи, и что ж
это такое происходит, и куда он попал. В
     жизни не поминал бога ни разу, а вот пришлось.
     Очнулся он от тишины. Отвел от лица ладони. Свиньи со всех сторон молча
смотрели ему в лицо.  Они словно ждали от него какого-то действия. Ему стало
нехорошо. Его съе-
     жило под этими взглядами. Потом взорвало.
     -- Ну,  чего смотрите?  Чего смотрите?--  закричал он отчаянно, скользя
глазами по этим рылам.
     Но слова его не  нашли никакого ответа и словно провалились  в глубокий
колодец.
     Чонкин перекинул  взгляд на соседа. Толстый  пятнистый  боров в вышитой
украинской  рубашке,  не  мигая,  смотрел  на  него заплывшими  жиром тупыми
глазками.
     -- Ты,  старый  кабан,-- закричал  Чонкин,  хватая  соседа за  плечи  и
встряхивая,-- ты чего на меня уставился? Что?
     Сосед  ничего не  ответил. Он только  усмехнулся  и  сильными передними
лапами молча оторвал руки Чонкина от своих плеч. Чонкин понял, что силой тут
никого не возьмешь, и опустил голову.
     И тут раздался громкий , среди тишины, голос кабана Плечевого:
     -- Чонкин, а ты почему же не хрюкал?
     Чонкин вскинул голову на Плечевого, о чем это он?
     -- Ты не хрюкал, Чонкин,-- стоял на своем Плечевой.
     -- Да, он не хрюкал,-- солидно, словно желая только установить  истину,
подтвердил сосед Чонкина.
     -- Не  хрюкал! Не хрюкал!-- на весь  зал пропищала  молоденькая свинка,
соседка с бантиком возле ушей.
     Чонкин, ища  спасения,  глянул в сторону Нюры,  которая одна среди всех
сохранила в себе что-то человеческое.
     Нюра смущенно опустила глаза и тихо сказала:
     -- Да, Ваня, по-моему, ты не хрюкал.
     -- Интересно,-- весело поблескивая глазами, сказал жених  Борька.-- Все
хрюкают, а он нет. Может тебе не нравится хрюкать?
     У Чонкина пересохло во рту.
     -- Да я это...
     -- Что "это"?
     -- Не знаю,-- промямлил, потупившись, Чонкин.
     -- Он не знает,-- весело пискнула молоденькая свинка.
     -- Да, он не знает,-- с горечью подтвердил боров в украинской рубашке.
     -- Не понимаю,-- развел лапами Борька.-- Хрюкать -- это же так приятно.
Это такое для каждого удовольствие. Хрюкни, пожалуйста.
     -- Хрюкни, хрюкни, -- зашептала молоденькая свинка, подталкивая Чонкина
локтем.
     -- Ваня,-- сказала ласково Нюра.-- Хрюкни, ну что тебе стоит?  Я раньше
тоже не умела, а теперь научилась, и ничего. Скажи "хрю-хрю", и все.
     -- На что вам всем это нужно?-- застонал Чонкин.--  Ну на что? Я же вам
ничего не  говорю, хрюкайте,  если нравится,  только  я-то  при  чем?  Я  же
все-таки не свинья, а человек.
     -- Он человек,-- пропищала молоденькая свинка.
     -- Говорит человек,-- удивленно подтвердил боров в рубашке.
     -- Человек?-- преспросил Борька.
     Это утверждение Чонкина показалось настолько смешным,  что  все свиньи,
дружно ударив копытами в стол, захрюкали
     от удовольствия, а  сосед в вышитой рубашке ткнулся мокрым рылом  в ухо
Ивана. Тот схватился за ухо, но его уже
     не было: сосед, отвернувшись, спокойно его пережевывал, словно это было
не ухо, а, скажем, какой-нибудь капустный лист.
     Молоденькая свинка, высунувшись из-за Чонкина, с любопытством спросила:
     -- Вкусно?
     -- Дрянь,-- поморщился тот, проглатывая пережеванное.
     -- Почему ж это дрянь?-- обиделся Чонкин.-- У тебя разве лучше?
     --  У меня  свиное,--  с превосходством  ответил  сосед.-- Для  холодца
незаменимая вещь. Ты, чем болтать, хрюкай давай.
     -- Хрюкай, хрюкай,-- зашептала соседка.
     -- Хрюкай, тебе говорят,-- сказал Плечевой.
     Чонкин рассердился.
     -- Хрю-хрю-хрю,-- сказал он, передразнивая свиней.-- Довольны?
     --  Нет,-- поморщился  Плечевой,-- не  довольны. Ты  хрюкаешь  так, как
будто тебя заставляют. А ты должен  хрюкать весело и от всей души, чтоб тебе
самому это нравилось.
     Ну, давай хрюкай еще.
     -- Давай,-- подтолкнула локтем свинка.
     --  Хрю-хрю!-- закричал Чонкин, изображая  на  лице  своем чрезвычайный
восторг.
     --  Погоди,--  оборвал Плечевой.-- Ты  только  делаешь  вид,  что  тебе
нравится, а на  самом деле ты не доволен. Но мы не хотим, чтобы ты делал это
против  воли,  мы  хотим,  чтоб  тебе это  нравилось  по-настоящему.  Ну-ка,
давай-ка вместе.
     Хрю-хрю!
     Он  хрюкал сперва  неохотно, но  потом постепенно  заразился  восторгом
Плечевого и сам уже хрюкал с тем же восторгом, от всей души, и на глазах его
появились слезы радости и умиления. И все  свиньи,  которым передавалась его
радость,  захрюкали  тоже  и  застучали копытами,  и  краснорожая  свинья  в
крепдешиновом сарафане лезла к нему через стол целоваться.
     А кабан Борька  вдруг выскочил из своей вельветовой куртки и,  став уже
совершенной свиньей,  рванул  по столу  галопом, пронесся из  конца в конец,
вернулся обратно и снова прыгнул в свою одежду. И тут с дальнего конца стола
появились золотые подносы, свиньи подхватывали их и
     передавали дальше с копыт на копыта. "Неужто свинина?"
     содрогнулся Чонкин, но тут же пришел в еще больший ужас,
     увидев, что это совсем не свинина, а даже наоборотчеловечина.
     На первом  подносе в  голом виде и  совершенно  готовый к употреблению,
посыпанный луком и зеленым горошком  лежал старшина Песков, за ним с  тем же
гарниром шли каптенар-
     мус Трофимович и рядовой Самушкин. "Это я их всех предал",
     осознал Чонкин, чувствуя, как волосы на его голове
     становятся дыбом.
     --  Да,  товарищ  Чонкин, вы выдали  Военную  Тайну  и  предали всех,--
подтвердил старший лейтенант Ярцев, покачиваясь на очередном подносе и играя
посиневшим от холода телом.-- Вы предали  своих  товарищей, Родину, народ  и
лично товарища Сталина.
     И тут появился поднос лично с товарищем Сталиным. В свисающей с подноса
руке он держал свою знаменитую трубку и лукаво усмехался в усы.
     Обуянный  невыразимым  ужасом,  Чонкин опрокинул  табуретку и кинулся к
выходу, но споткнулся и  упал  . Схватился  за  порог  пальцами и, обламывая
ногти, хотел уползти, но не мог. Кто-то крепко  держал его за ноги. Тогда он
собрал все свои силы и, сделав невероятный рывок, больно  ударился головой о
крыло самолета.
     ...Стоял  яркий, солнечный день. Чонкин сидел на сене  под самолетом и,
потирая  ушиб на голове,  все  еще не мог  понять,  что  происходит.  Кто-то
продолжал его дергать за  ногу. Чонкин посмотрел и увидел кабана Борьку,  не
того, который сидел за столом в вельветовой куртке, а
     обыкновенного, грязного (видно, только что вылез из лужи)
     кабана, который, ухватив зубами размотавшуюся на ноге
     Чонкина обмотку, тащил  ее к себе, упираясь в землю короткими передними
лапами и похрюкивая от удовольствия
     -- Уйди,  гад, зараза!-- не  своим голосом заорал  Чонкин, едва  ли  не
теряя сознание.